Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

Фотограф, которому было поручено запечатлеть владельца катафалков на фоне его коллекции, вдруг позвонил мне несколько обескураженный.

– Ты знаешь, он отказывается сниматься!

– Это почему?

– Говорит, что не хочет лишний раз светиться… Бизнес.

– Уговори как-нибудь… Без него никак нельзя!

– Ни в какую! Вот сам поговори.

В трубке я услышал напористый, но и весьма доброжелательный голос:

– Алло, это редактор?

– Да, Димой меня зовут…

– Я – Харон. Слушай, Димон, ну это никак нельзя со мной, не поймут, не та реклама, понимаешь?!

– Но и без вас нельзя, Харон, э-э, Харонович, – отвечал я, держа на всякий случай дистанцию. – Мы же не каталог хотим публиковать, а так сказать, прикольный случай. Ведь в мире других таких нет…

– Это верно, нет таких. Но сниматься я не буду. Что надо, расскажу, а сниматься – извини. Ты сейчас где?

– В центре.

– А подъезжай-ка на Остоженку, Димон, в «Генацвале», поужинаем.

– Как я вас найду?

– Харона спросишь.

– Идет, через час буду, Харон Хароныч.

Дым, чад, пьяное торжество в углу на пару дюжин персон, музыка, и он уже кое-что мне заказал:

– Ребрышки тут – пальчики оближешь, нигде в Москве таких нет, уж поверь.

И он словно облизнул свои розовые мягкие пальчики, этот крупный, лысоватый, румяный, с брюшком человек, никак не похожий на Стиксова паромщика.

– Голодный?

– Не очень.

– Да вижу – голодный! Сашенька, – подозвал он официантку, – принеси-ка нам баклажанчиков, ну и все такое к ребрышкам, побыстрее – приятель мой, видишь, голодный…

– Да уж, – улыбнулась крепко намазанная Сашенька, оглядывая меня, – исхудал приятель-то!

Я не обижаюсь, когда прохаживаются по поводу моей тучности. Но тогда, в «Генацвале», мне неожиданно представилась довольно неэстетичная картинка – вполне в духе собирателя катафалков: мое нагое тело предают огню, языки пламени обволакивают его со всех сторон, лижут, ласкают, кожа надувается сперва в одном, потом в другом месте, потом лопается… О мерзость!

– Зачем вам катафалки? – спросил я, дабы отогнать наваждение.

Харон отхлебнул пива, поставил стакан, вытер розовые губы салфеткой и сказал:

– А хрен его знает!

То есть прямо так и сказал, не матом, не чертом, а именно так. Почему-то это мне пришлось по душе.

– То есть?

– Ну не знаю, и все. Должен же я что-то коллекционировать! Кстати, первым у меня был катафалк, на котором везли фон Караяна. Я вообще-то начинал их собирать по звездному принципу. Таблички приклеивать, то да се… Ну и потянулось.

– А кроме караяновского есть еще в этом духе?

– Есть только один еще топ-катафалк, так сказать, – Джорджа Харрисона. Из битлов он мне больше всех нравился. Остальные – так себе, для сошек помельче, почти обычные. У меня вообще-то большая часть коллекции в Берлине припаркована, а здесь по мелочи… Вот от дел отойду – открою контору, ха-ха! Для VIP-покойников. Ха-ха!

– Их штербе…

– Чего – их штербе? Ты, что ли, штербе?

– Нет, – рассмеялся я. – Вы контору свою так назовите, чтобы всякий мог свою причастность к собственному упокоению почувствовать еще при жизни…

– Ну уж это как-то… слишком брутально, что ли! Ха! Атак – остроумно: «Их штербе». Почувствуй себя в гробу! Ха-ха! Похороним двоих, третьего бесплатно!

Он принимался смеяться заливисто, казалось, надолго, но смех неожиданно обрывал, на полуноте, так сказать.

– Я не знаю… – начал было я свою заветную мысль.

Тут нам принесли баклажаны и прочую закуску, ну и графинчик водки. Харон разлил по пузатым стопочкам, чокнулся со мной – за знакомство! – опрокинул и захрустел огурчиком:

– Ну? Что ты там такого не знаешь? Все разъясню, говори.

– По мне катафалки – вещь не то что не нужная, а и вредная. Такой роскошный, так сказать, фараоновский омаж в сторону культа – покойнику-то глубоко плевать, в карете его везут, или волокут по земле, или вообще бросили в известь, чтобы его извести, ха-ха-ха! По мне – завернул в тряпицу, сжег, а пепел развеял. Греки вот – большими эстетами были, понимали всякое это трупное безобразие.

– Это да, это они умели.

Выпили еще. Тут из угла завыл вживую хор. Что-то, разумеется, грузинское. Да так громко, что собеседника не услышать. Пришлось есть.

– Так что же делать? – спросил я, когда песня закончилась. – Нам нужна фотография, чтоб владелец представил свой… товар… А вы, как я понял, сниматься не хотите?

– Не могу, поверь! – Харон налил еще по рюмке водки. – Но выход всегда есть, даже – ха-ха! – с того света! Очень просто. Вы там пишете мою историю – можете, кстати, писать что хотите! Хотите – что я некрофил и занимаюсь любовью со старушками прямо, так сказать, в экспонатах собственной коллекции… Хотите – что собираюсь открыть эту самую VIP-kohtoру – «Одной дорогой с Караяном… Хотите… вместо меня снимите Ивана, шофера, он только рад будет.

– Тут у меня забавный знакомый завелся, – сказал я, когда нам принесли шашлык. – Пацан просто бредит смертями! Если надумаете открывать контору, лучшего факельщика не найти, ха-ха-ха!

И я вкратце и весело рассказал Харону историю Алексея. Харон прерывал мое повествование заразительным пьяным смехом, и все время как бы невпопад, как бы не там, где нужно было, смеялся. Казалось, он слушает меня так, из вежливости, а оказалось, что вовсе нет.

Так получилось, что мы, что называется, продолжили. Харон ведь жил здесь же, на Остоженке, – я, признаться, впервые был в такого рода домах, где лифт поднимает вас прямо в квартиру. Огромный холл – холостяцкий беспорядок: барахло по полу, по диванам, по углам, даже на стойке полукруглого бара, за которую мы воссели на высоких табуретках. Он все подливал виски, и всякий раз другого, а то вдруг вскакивал и бежал (причем босой) куда-то, что-то искал, притаскивал – то журнал какой-нибудь, то фотографии семейства, а то вдруг – мандарин. Потом вдруг объявил, что у него в полночь самолет в Америку, что ему нужно собраться, чтобы я не обращал внимания… В окне, не обремененном шторами, мерцала масленая гладь реки да тускло белел прямоугольник Дома художника за ней, а если вглядеться, то слева обнаруживался и «задник» церетелиевского Петра. И еще: в холле сильно пахло туалетным дезодорантом. Поначалу я терпел из деликатности, потом стал поминутно морщиться. Харон как бы не замечал, но на очередной мой сморчок вдруг рассмеялся:

– Это жена!

– Что жена? – удивился я.

– От нее пахнет…

– А… – вежливо протянул я (воображение, разумеется, нарисовало, что некая Харонова жена в виде трупа лежит в спальне на огромной кровати, обложенная, на рогожинский манер, цветами…)

– Нуда, она эти, как их?… Флоксы – не флоксы… Гортензии? Фиалки?… Нет. Настурции? Фу, хрен!.. Забыл!

Тут только я обратил внимание, что в глубине широченных подоконников, в полумраке, стояли ряды горшков с гиацинтами всех, наверное, существующих оттенков. Цветы источали сладкую вонь.

– Она, как в Москву приезжает, накупает этой дряни, хотя сама живет здесь не больше недели… – признался Харон. – Впрочем, если мешает, могу выбросить. Мне что – я привык! Так ты, значит, журналист? – вдруг, будто и не было этих двух часов вдвоем, спросил он.

– Ну да, в некотором роде.

– А в какой области пишешь?

– Да в разных…

– И о смерти тоже?

– И о смерти… – усмехнулся я странной простоте вопроса. – «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» – это лучшая фраза о смерти, я думаю, – высокопарю я, выпиваю очередную порцию виски и закидываю в рот горсть лущеных фисташек.

– Ты знаешь, – говорит Харон, стоя босиком посреди огромного холла со стаканом в руке, – я ведь никогда газет не читал. Я вообще не знаю, что вы там, журналисты, делаете… Книжки – да, читаю. Летаю часто, раза по два в неделю иной раз – в Берлин, Милан, Киев, много куда. Вот сейчас в Нью-Йорк лечу. Ну и читаю. Или фильмы смотрю… Ты, кстати, скажи, что почитать нового? А то я все по классике. Вот Достоевского сейчас мусолю – жуть, да и только! Меня от него тошнить начинает, рвет прямо! Страниц двадцать прочту и не могу… Тебя не тошнит?

– От Достоевского? Нет, меня только от водки.

– Это да, это точно. Вчера с друзьями так нахреначились – вспомнить стыдно, – отхлебывает он из стакана. – Они меня развести хотели, представляешь?! Я им под офисы сдаю дом, цена-то бросовая, ан нет – и это им много. Думали – напоят, легче пойдет дело. Ну, я прикинулся… Пьяным… Меня напоить-то нельзя, я крепкий…

И он зачем-то стал рассказывать мне про свои отношения с коллегами по бизнесу. Я слушал вполуха, мало что понимая, да и вовсе не желая понять.

– Ну и Серега Тяжлов – тоже… – вдруг поймал я за хвост последнюю фразу.

– Тяжлов? Это который «ЛидерСтрой»? Это которого нашли под Можайском? Без головы? – спросил я скорее как-то машинально, привспомнив громкую историю двух– или трехлетней давности.

– Ну да, Серега, poor Серега! – отвечал Харон. – Вообще заметь, их всех как-то очень извращенно убивали. Сереге вот голову зачем-то отрезали, а Венику собственный член в горло заткнули…