Полет бабочки. Восстановить стертое - Татьяна Рябинина

— Но ты же сам сказал, может, еще и обойдется, — едва не плакала Инна. — И что у вас с отцом денег достаточно. И потом, мне скоро станет… тяжело. А она поможет. Ну, по хозяйству, с ребенком.

— Здрасте вам через окно! А Люба тебе на что?

— Денис, ты не сердись, но… Любу я уволила.

— Это почему еще? — возмутился Денис. — Что она делала не так, скажи, пожалуйста?

— Ну я тебе уже тысячу раз говорила, не могу я с ней. А теперь тем более. Мне почему-то все время кажется, что и у меня такой же ребенок будет.

— Что за дурь?!

Инна молчала.

— Да, поможет тебе сестричка, жди! А вообще, — окончательно рассвирепел Денис, — делай как знаешь!

Он достал из холодильника пару холодных котлет и ушел на диван, к телевизору. Из прихожей донеслось попискивание телефона — Инна звонила детективу.

Кира, как и обещала, поговорила с настоятелем насчет работы для меня. Как по заказу, одна из бабушек-свечниц через неделю собиралась навестить московских внуков. До Пасхи точно не вернется, сказала Кира. А может, и до Троицы. А там видно будет.

Для меня все это было пустым звуком. Нет, я знала, конечно, что такие праздники есть, но вот когда? Пасха, кажется, весной. Куличи пекут, яйца красят. А Троица? Вроде на кладбище ходят?

— А что делать надо будет?

— На неделе работы немного. Полы протереть, огарки из подсвечников вытащить. А вот в храмовый выходной — генеральная уборка. Полы уже не только вымыть надо, но и от воска отскоблить, все подсвечники вычистить. Да мало ли что еще. Но ты не бойся, ты же не одна будешь, всё тебе покажут. Денег, конечно, мало дадут, но голодной не оставят. Недельку потерпи, а потом подойдешь к батюшке, он благословит.

Легко сказать, потерпи недельку!

Пожалуй, если покупать в день городскую булочку и пакет молока, то останутся деньги на чай, сахар и пару банок недорогой тушенки. Я нашла в чулане лопатку и выкопала во дворе ямку под костер — кипятить воду в большой жестяной банке. Ложка и чашка обнаружились на кухне. Вот и все хозяйство. Спала я на жесткой скрипучей кровати. Ложилась рано — чтобы не сидеть в темноте. Знала: должны стрекотать цикады. Цикад не было — наверно, для них было еще холодно. Зато огромные черные тараканы возились по углам и падали на меня с потолка. Если не спалось, я шла гулять. Бояться? А собственно, чего мне теперь бояться-то? Гуляла и днем, обследуя каждый уголок набережной и парковой полосы поверх нее. Иногда казалось: вот-вот вспомню, мерцало что-то смутное сквозь туман. Но всякий раз наступало разочарование — такое острое, что слезы наворачивались. Впрочем… Теперь я уже не была так уверена, что хочу все вспомнить. Того, что уже узнала, хватало с лихвой. О будущем думать не хотелось. Прожила день — и ладно. Что будет завтра? Что будет, то и будет.

На третий день ко мне наведалась соседка. Я как раз нагрела воды и стирала найденным обмылком белье в ржавом тазике. Отдавать все Кире казалось как-то неловко.

— Ты что тут делаешь? — грубо спросила, нависнув необъятным бюстом над невысоким забором, толстая тетка.

— Стерегу дом Елены Викторовны, — с идиотской приветливостью ответила я — как учила Кира.

— Ну-ну, — буркнула тетка и исчезла.

Прошлепала мимо, по тропинке между участками компания бомжей. Посмотрели на меня, обменялись нелестными мнениями и пошли дальше.

Все чаще назойливо лезли в голову мысли об Андрее. Очень хотелось его увидеть. Хотя бы еще разок. Зачем? Чтобы мучиться потом еще больше? А еще было страшно: вдруг он как-то узнает обо мне всю правду. Мало того, что страшная, так еще и махровая стерва. Бабу Глашу это, правда, не испугало, но так то баба Глаша! Без нее я тосковала почти так же, как и без Андрея. Ну, может, немного поменьше. А еще мне все время казалось, что баба Глаша где-то рядом, смотрит на меня. Фу, глупость, одергивала я себя. Еще немного, и поверю, что люди действительно не умирают окончательно. Хотя… Разве плохо в это верить? Во всяком случае, не так страшно жить. Подаренную икону я поставила на стул рядом с кроватью. Но строгий святой с седой бородой — как я узнала, Николай Чудотворец — по-прежнему пугал меня.

Однажды утром я решилась зайти в церковь — надо же хоть посмотреть, где работать придется. Утреннее солнце пласталось по невысоким ступеням, подмигивало из лужицы. Между молоденькими деревьями аллеи таяла легкая дымка. Во дворе не было ни души. Вдохнув поглубже, я поднялась на крыльцо и потянула на себя тяжелую дверь.

В соборе было темно и, как мне показалось сначала, так же пусто, как и снаружи. Потом я разглядела за темным прилавком свечного ящика невысокого росточка бабулю. Две другие наблюдали за подсвечниками. Молящихся было человек десять, не больше, в основном женщин. В большом храме их фигурки казались сиротливыми, потерянными. Да и вообще мне было крайне неуютно здесь. В тот раз, на отпевании, запомнился только запах — душный, тревожный запах воска, ладана, цветов — тяжелый, желтовато-коричневый, как жухлые листья. Почти так же пахло и сейчас, разве что цветов не было. Черные драпировки — траур? Хотя нет, баба Глаша говорила, сейчас идет Великий пост.

Николай Чудотворец был и здесь — большая икона во весь рост. Такой же строгий. Он смотрел на меня в упор, словно говоря: тебе здесь не место. Я повернулась, чтобы уйти, и вдруг…

Хор пел где-то высоко, тихо-тихо, почти на одной ноте, но я услышала слова, от которых словно лопнул внутри созревший нарыв. Стало так больно — и так хорошо!

«Свете тихий…»

Что там было дальше, я не разобрала, да и не хотела. Что было в этих двух словах такого особенного? Я словно наяву увидела теплый летний вечер, тихий и безмятежный, тающий в свете закатного солнца. Такие вечера бывают на изломе лета, когда еще не думаешь о скорой осени, но всем существом чувствуешь, как быстро бегут дни — словно сухой песок сквозь пальцы. И так сладко, так мучительно хочется раствориться в этом безмятежном покое, чтобы навсегда ушла непонятная тоска и смутные мечты о лучшем, о недостижимом…

А еще мне вдруг вспомнился тот золотисто-зеленый голос, пахнущий разогретым виноградом, который сказал одно только слово: «Потерпи!»

Я забилась под винтовую лестницу, ведущую на хоры, присела на корточки и тихо заплакала. Не в первый раз, далеко не в первый, но это были совсем другие слезы. Не отчаяния, не обиды, не бессильной злобы. Они словно смывали все темное, нечистое, как первый весенний ливень, очищающий землю от зимней грязи.

Кто-то тронул меня за плечо, спросил что-то. Я подняла голову, слезы туманили глаза, и сквозь них я с трудом разглядела уютную полную старушку, кивнула, не расслышав вопроса, и встала, чтобы уйти, но бабуля меня не пустила.