Прощение - Михаил Литов

Полчаса спустя Челышев пришел, принес две бутылки сухого вина, а Гулечка к тому времени справилась с завтраком. Ее озарила блестящая идея встретить гостя во всеоружии своей красоты, и она уединилась в комнате перед зеркалом - совершенствовать свои совершенства, - а я, воспользовавшись ее отсутствием, изложил Челышеву правду своих обстоятельств и предупредил возможные с его стороны промахи. Он был все такой же, небольшого росточка, беленький и чистенький, даже слегка бледный, все так же нервно потирал каждую минуту руки или теребил подвернувшуюся пуговицу, говорил смущенно и с трудом подбирал слова (хотя в результате получалось складно и плавно), и завел узкую аккуратную бородку. Денег у моего калужского друга при себе не оказалось, что огорчило его, кажется, даже больше, чем меня, и он тут же пустился опять приглашать меня в Калугу, суля всякие блага и излишества. Солидно кивнув, я пообещал поразмыслить над его приглашением. В Москву он приехал повидать Причемлеева, с которым издавна поддерживал дружеские отношения (через него, собственно, я и познакомился с Причемлеевым в Одессе, я что-то уже говорил об этом); вечером намеревался отбыть к жене, воспрещавшей ему ночевать вне дома, тем более в Москве, которую она считала рассадником жульничества и распутства. Челышев был отчасти и купец: привез три тусклые иконки на продажу. Накануне он звонил Причемлееву из Калуги и договорился о встрече, но Причемлеев быстро все позабыл, это на него, впрочем, похоже.

Вошла Гулечка, и Челышев ахнул.

- Нифонт столько успел рассказать мне о вас, столько всего... и всего за несколько минут... - пробормотал он, - что я дрожал от нетерпения... сидел и ждал, когда же вы наконец появитесь. А теперь вижу, что не обманулся в своих ожиданиях.

Польщенная Гулечка зарделась от удовольствия.

- Обрати внимание на плавность бедер, - прошипел я в ожесточении ревности, - на их пышность, на стан и прочее... коленки, согласись, впечатляют! Почему не надела колготки? - перешел я на Гулечку.

Челышев повернул ко мне закипевшее красными пятнами лицо.

- Ах да, - воскликнул он в странном волнении, - забыл... Агасфер наш стронулся, пошел, как ледоход, обещает скоро быть в Калуге...

- Дрожу от нетерпения, хочется поскорее увидеть его, - сказала Гулечка с какой-то веселой бездумностью.

- Все такой же - он, этот Агасфер? - рассмеялся я, хотя, как только услышал о Вежливцеве, которого Челышев по нашему старому обычаю назвал Агасфером, то сразу почему-то подумал, что это серьезно, очень нехорошо и тут есть чего остерегаться.

Челышев как будто не поверил, что я впрямь развеселился, и взглянул на меня с удивлением.

- Неугомонный, как пить дать, - согласился он, а я по его глазам догадался, что предчувствие скорой встречи с Вежливцевым мало вдохновляет его и он совсем не прочь поставить меня на роль своего рода буфера, чтобы смягчить калужское свидание.

Челышев то и дело тревожно косился на Гулечку, словно его, почти карлика, пугали ее внушительные габариты. День прошел недурно. Мы выпили, посидели в уютном пивном баре, где я, кстати сказать, расстался с приличной суммой, о чем и засвербело жалобно в моем отзывчивом теперь на подобные вещи сердце. Калужский негоциант быстро захмелел и пытался всучить иконки каким-то незнакомым людям, по виду туристам, но успеха не имел. В парке он странно говорил о растениях, о цветах, которых там было в избытке, даже делал порыв окунуться в некую глубину прекрасно подстриженного газона. Гулечку он забавлял, и я радовался, что ей весело. Вечером мы посадили его в пригородный поезд.

Гулечка впервые очутилась в Москве, так что я ревностно взялся водить ее по музеям и выставкам, по церквам, по монастырям и прочим именитым древностям. Полагался я исключительно на свой вкус. Однако насыщенная программа, какую я предложил, вскоре утомила мою путешественницу, и в пыли, поднятой под распалившимся солнцем нашими экскурсиями, я заметил, что Гулечким облик обрел мучительную усталость, тоску по иной жизни и склонился в мольбе об отдыхе. Целый день мы провели дома, Гулечка загорала на балконе, я читал посоветованные Причемлеевым книжки, впитывал русскую идею. Чтение было превосходное, и я отвлекался только с восторгом и вожделением взглянуть на чудесно изваявшую себя посреди балкона Гулечку. Вернулся Причемлеев. Я встал у него на пути и принялся излагать свои соображения: да, русская идея, мессианство, эсхатологические настроения. Спор о добре и зле. Но скажи, во что веришь ты, какую истину принимаешь, на что уповаешь? И тут мой друг стал отделываться неуклюжими шутками, посмеиваться; я понял неопределенность его состояния и что его несколько истерический смех вовсе не скрывает, как могло показаться на первый взгляд, какой-либо сокровенный оттенок душевных переживаний. Впрочем, он верил, что все устроится наилучшим образом, что скоро пожалует Крошка, мы отправимся в деревню и заработаем неплохие деньги.

Крошка приехал. Это был подвижный, с плутовато бегающими глазками, постоянно хмыкающий себе под нос, болтливый малый, и он оживил наше мирно протекавшее бытие, тем более что, показав себя немеркнущим оптимистом, нарисовал перед нами самые радужные картины. Причемлеев угостил его водкой, и Крошка, неустанно бегая по комнате, заливался соловьем. Все устроилось наилучшим образом, как о том и мечтал Причемлеев. Снята комната в деревне, места превосходные, река, лес, хозяйка простодушна и доброжелательна, старушка, живет одна, доит корову, готова стряпать нам обеды, плата умеренная, можно сказать, ничтожная. Скоро будет заключен договор, ставящий перед нами трудовую задачу, и дела пойдут, лишь поспевай, лишь не зевай. Крошка имел вид человека, который своего никогда не упускает, не зевает, он, Крошка, малый оборотистый и далеко пойдет. Обаятельный, он обаятельно и взглянул на бронзовую от загара Гулечку, в купальнике сошедшую к нам в комнату с балкона. Он не отказался еще выпить и уехал от нас вполне готовый, но не утративший своего очарования. Не скрою, он и мне пришелся по душе.

На следующее утро мы выехали в деревню. Гулечка мало вникала в наши планы, доверив нам свою судьбу, слепо повинуясь всем нашим распоряжениям, что весьма обнадежило меня в моих потугах скрыть не очень-то приглядную правду. Мне даже показалось, что она рвется из Москвы, и это меня удивило, ведь я предполагал, что московские водовороты увлекут ее, мою тянущуюся к развлечениям и блеску Гулечку, а вышло наоборот, толчее и гаму московских улиц она предпочла причемлеевский балкон, жила тихо и смирно, как мышка. Правда, ее донельзя утомили монастыри и музеи.

Или ее душа была смущена нашими ночными приключениями, моей ночной властью над ее телом? Не пришла ли она к выводу, что как днем я подавляю ее разум, заставляя изучать всякие бесполезные, в ее глазах, древности, так по ночам я беру ее всего лишь как некую наложницу? Тут была загадка, и я, странно изогнув ее в своем уме, набрел на подозрение, что мою подругу привлекает шанс вновь встретиться с Крошкой.

Но что до меня, то я рвался из Москвы с каким-то, я бы сказал, оголтелым нетерпением, и не столько, разумеется, к работе и обещанным тысячам, сколько потому, что пестрая и оглушительная атмосфера столицы почему-то слишком возбуждала и тревожила воспоминание о преступлении, которое я совершил против родителей. А то, что я сделал, и было преступлением. Временами я просто задыхался. Это накатывало вдруг, и мной овладевало что-то вроде исступленной страсти, я терзался воспоминаниями, еще более чем свежими, и помышлял о самоубийстве, хотя дальше помыслов не заходило и как будто не могло зайти, поскольку то одно, то другое отвлекало меня, и в сущности все было не так уж плохо. Здесь вообще речь не о раскаянии; суть вот в чем: я понимал, что после всех перипетий, предшествовавших нашему отъезду из Одессы, мне в конце концов не отвертеться от ответа, и эта нависшая над душой тяжесть уже сейчас мучила и душила меня. Я понимал также, что призвать к ответу меня могут в любой миг, ибо иди знай, как вывернутся обстоятельства и что уже сделано для моей как бы поимки. Ну да ладно. Хоть и в любой миг, а все-таки, утешал я себя, еще рано думать об этом.

Мы выехали электричкой в Загорск, а оттуда автобусом добирались до деревеньки, что близ Киржача. И тут я как бы веду дневник нашего путешествия. Непременно следует упомянуть, что в Загорске мы посетили лавру, знаменитое, а в наши времена и удивительное место, где имевшая или напустившая на себя одухотворенный вид служба и жизнь служителей культа плотно стиснута со всех сторон многоцветным, вызывающим, почти разнузданным паломничеством праздных и неутолимых в своем праздном любопытстве туристов. На подступах к святой обители занимали крепкие позиции нищие. Был какой-то религиозный праздник, и народ валил густо, еще в электричке мы видели черные стайки старушек, среди которых попадались и что-то распевающие плачущими голосами, словно в бреду. В одной из церквушек лавры, в ее сумеречной глубине, горели крошечные лампочки, рисовавшие собой две большие и отовсюду видные буквы И и Х, что позабавило Гулечку. Я же не рассмеялся только из уважения к Причемлееву, полагая, что в храме он столь же серьезен и вдумчив, как в собственной квартире. Невозможно предугадать будущие судьбы сегодняшних людей. Может быть, те напевавшие в электричке старушки уже завтра перекочуют на кладбище, а какой-нибудь Причемлеев лет через десять или двадцать явит миру подвиг святости, затеет жизнь подвижника в уединении северной пустыни, в скиту, в диком лесу, где будет подкармливать с рук потрясенных его добротой медведей. Но если только созерцать происходящее, сегоднешнему нет, надо сказать, конца и краю. На праздник съехались иноземцы, гости католические, протестантские и прочие, невнятного для меня вероисповедния. Они шли гурьбой мимо выстроившихся в ряд зевак, грациозно и с достоинством ступая в своих диковинных облачениях. Важно прошествовал священник-негр, весьма забавный и славный, и на нем сосредоточилось внимание толпы, на мгновение, ествественно, пока эта блистательная компания духовных пастырей не скрылась в неких внутренних покоях, куда нам, простым смертным, не было доступа.