Небо над бездной - Полина Дашкова

Он сразу понял, что интерес к Эрни Крафту связан с Фединой поездкой. В том, что письмо Федя уничтожил и в чужие руки оно попасть не могло, сомнений не было.

– Когда и где вы встречались с Крафтом в последний раз? – мрачно спросил Бокий, прервав долгое молчание.

– Вы и так знаете, – профессор пожал плечами, – в 1913-м, в Вене, на конференции по мозговой хирургии.

– Январь—февраль?

– Да.

– По-вашему, он хороший врач?

– Великолепный. Пожалуй, самый талантливый невропатолог и диагност из всех, кого я знаю.

– Он рассказывал вам о своих пациентах?

– Глеб Иванович, девять лет прошло.

– И тем не менее попробуйте вспомнить. Он мог рассказать вам именно о русских пациентах. Об эмигрантах.

– Да, он говорил, что к нему обращалось несколько русских, но имен не называл. Даже если бы и назвал, я бы вряд ли мог запомнить. Эти имена для меня ничего не значили.

– Что, даже имя Ульянов ничего не значило?

– В тринадцатом году – ничего.

– Но он говорил о пациенте Ульянове? Возможно, потом, позже, после семнадцатого, в переписке?

– Мы давно не переписываемся. Письма перестали доходить из-за войны. Да и вообще, врачи крайне редко называют друг другу фамилии пациентов. Это не принято в нашем кругу. А знаете, было бы не худо пригласить Эрни для консультации. Тем более если Владимир Ильич к нему уже обращался.

– Крафт не приедет в Россию.

– Почему? Вы связывались с ним?

– Михаил Владимирович, я и так сказал вам слишком много.

– Ну, простите, Глеб Иванович, я вас за язык не тянул.

Бокий ушел, подавленный, растерянный. На прощанье попросил забыть этот разговор, забыть совсем, словно его вовсе не было.

У профессора осталось отвратительное чувство. Велась какая-то странная, безусловно грязная игра. Бокий участвовал в ней не по своей воле и вслепую. Сам Михаил Владимирович, а также Эрни тоже были намечены кем-то в качестве пешек. Не исключено, что и Ленин выполнял роль лишь фигуры на доске, хотя считал себя полноправным игроком.

Собственно, игра велась уже давно, и началась она не в 1913-м, а значительно раньше. Точной даты назвать никто не сумеет.

«В этой драме все предопределено, роли расписаны, актеры подобраны. Вожди новых масс, простых обыкновенных масс, самых глубочайших низов человечества. Два главных персонажа явятся не сразу, а когда публика истомится ожиданием».

Память лукавила. С каждым разом всплывали новые детали, но мозаика никак не складывалась в единую четкую картину.

Сейчас Михаил Владимирович сумел вспомнить Вену, февральскую вьюгу, ледяной колючий ветер в лицо, короткие перебежки по дворцовому комплексу Хофбург. Из собора в музей, из музея в королевские конюшни, из конюшен в кондитерскую. Волшебный вкус горячего кофе со сливками и слоеных пирожных, глухой монотонный голос венского знакомца.

Его звали Эммануил Зигфрид фон Хот. Он лечился у Эрни, был с ним в дружеских отношениях. По Хофбургу гуляли втроем. Хот проводил что-то вроде импровизированной экскурсии. Неприятный внешне, с лицом, изуродованным глубокими оспинами, он был остроумным, интересным собеседником. Сыпал историческими анекдотами, едко шутил, о Нероне говорил как о добром приятеле, чуму называл матушкой. Именно из его уст и прозвучало это «Вожди новых масс, простых обыкновенных масс, самых глубочайших низов человечества».

И еще он говорил о великолепной драме, в которой все предопределено. Хот был заядлым театралом, и потому казалось, что речь шла о постановке какого-то спектакля. Хот делал таинственное лицо, не называл ни театра, ни города, ни страны, ни имени драматурга. Повторял: «Сюрприз!» – и облизывал тонкие сухие губы. Уверял, что Эрни и господин Свешников непременно попадут на премьеру. Ждать осталось недолго, меньше года. Занавес поднимется в первых числах августа четырнадцатого года.

Поздним вечером Михаил Владимирович вернулся в отель, продрогший, усталый и какой-то опустошенный, несмотря на то что день был насыщен яркими впечатлениями. В номере, в одиночестве, на него навалились тяжелая, непроглядная тоска, вовсе не свойственное ему состояние беспричинного ужаса, отвращения к жизни и самому себе. Стало до тошноты стыдно за себя, за Эрни. На самом деле шутки Хота были циничны и пошлы, вовсе не смешны, но они, два идиота, почему-то смеялись, и в этом их смехе было нечто фальшивое, унизительное.

В номере пылал камин, за окнами гудела ночная вьюга. Он так устал, что не мог уснуть. Возле кровати лежала гостиничная библия. Кто-то из прежних постояльцев заложил билетом в Венскую оперу одиннадцатую главу Книги пророка Даниила и тоненько подчеркнул карандашом строки.

«Затем он обратит лицо свое на крепости своей земли, но споткнется, падет, и не станет его.

На место его восстанет некий… но и он после немногих дней погибнет…

И восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей, но он придет без шума и лестью овладеет царством… Он будет идти обманом и взойдет и одержит верх… И будет поступать царь по своему произволу, и вознесется и возвеличится выше всякого божества… доколе не совершится гнев: ибо что предопределено, то исполнится».

Потом, вернувшись домой, он много раз перечитывал это место из Книги пророка Даниила. А когда наступил август 1914-го, началась мировая война, стало ясно, какую великолепную драму имел в виду остроумный господин Хот.

Вуду-Шамбальск, 2007

Камера запечатлела то, что увидела Соня. Танец проснувшихся тварей. Орлик и Дима изумленно застыли. На экране компьютера почти не видно было самого черепа, его верхняя часть как будто растворилась, лишь едва поблескивала утончившаяся, идеально прозрачная оболочка. Зато отлично просматривались головы тварей, уродливые безносые лица, ямки глазниц, подвижные выпуклости ртов. Соня останавливала кадр, увеличивала детали.

– Нет, – решительно заявил Дима, – это какой-то фокус. Этого не может быть потому, что не может быть никогда.

– Я видела, – сказала Орлик, – именно их, червей, видела, конечно, не так детально. Мне стало очень страшно, меня как будто отбросило от черепа. Соня, это они? Те самые твари, которые способны продлить жизнь, вернуть молодость?

– Да. То есть это их голограмма, проекция. Понятно, что в кварцевом черепе они вряд ли бы захотели поселиться. Им нужны органические ткани, а раскрыться цисты могут только в живом мозгу, в эпифизе.

– В эпифизе, – тихо повторила Орлик, – то есть внутри третьего глаза. Во всех мифологиях это орган духовного зрения, через него идет связь с другими реальностями, высшими и низшими мирами.

– Может, в этом и есть смысл древних трепанаций? – спросила Соня. – Облегчить связь, открыть канал?

– Может быть, – Орлик нервно передернула плечами, – версий множество. Жрецы не оставили письменных объяснений, зачем им понадобилось вскрывать черепа. Их знания передавались устно, а если записывались, то в зашифрованном виде.

Соня решилась подойти к своему старому ноутбуку, тому, что остался на проклятой яхте, а теперь стоял тут, целехонек. Кто-то предусмотрительно подключил блок питания, вставил вилку в розетку.

Когда Соня только начала опыты в Зюльт-Осте, ей удалось усыпить и вскрыть крысу, бьющуюся в агонии через двое суток после введения цист. Она впервые увидела под микроскопом, как вылупляются белесые твари. Из микроскопа изображение проецировалось на монитор большого компьютера. Она сохранила и перегнала это жуткое кино в свой ноутбук.

– Я читал где-то, что кристаллы обладают памятью, – бормотал Дима, глядя, как мерцает и просыпается экран старого ноутбука, – и если учесть, что сама по себе эта штука, череп, никем еще не разгадана, то и свойства ее никому не известны. Голограмма. Проекция. Значит, кристалл может считывать и сохранять образы? А если он правда носитель информации, вроде диска памяти? Почему бы и нет? То есть понятно, что ничего не понятно. Ладно, я, пожалуй, покурю.

Соня нашла папку, в которой хранилась запись. Стоило ее открыть, и тут же зазвучало «Болеро» Равеля. Именно эта музыка играла тогда, поздним штормовым вечером в лаборатории в Зюльт-Осте. Под нее просыпались и танцевали загадочные твари.

Дима щелкнул зажигалкой, но не прикурил, замер, хмуро глядя на экран.

– Соня, это что за компьютер?

– А, очнулся, – Соня взяла у него изо рта сигарету и закурила. – Это мой старый ноутбук, тот, что остался на яхте господина Хота.

– Как он сюда попал?

– Так же, как Чан, слуга с яхты, в роли гостиничного монтера. Так же, как доктор Гудрун, в роли наладчика электроники, того, что в зеленом костюме.

– Гудрун Раушнинг, та ведьма, которая участвовала в твоем похищении? Патологоанатом из Гамбурга? Нет, погоди, я не понимаю. Наладчик в зеленом, лысый, он ведь мужик! Ну, может, конечно, и не совсем. Во всяком случае, это существо мужского пола.