Загадка Катилины - Стивен Сейлор

— Это серьезное предзнаменование, Гордиан. Никогда со мной такого не случалось, да я и не слыхал о подобных случаях с авгурами.

— Но ведь это добрый знак? — спросил я с надеждой. — Так тебе казалось в тот момент, когда птица опустилась на землю.

— Да, но тогда я просто почувствовал религиозное благоговение. А такое чувство может ослепить человека, даже авгура. Все знамения величественны, поскольку исходят от богов, но нужно помнить, что боги не всегда замышляют дела, добрые для людей.

— Руф, о чем ты говоришь?

— Я желал бы даже, чтобы знамение было менее величественным. Просто полет сокола или крик ворона…

— Но орел Юпитера — это же, несомненно, к добру…

— Такой сильный знак в таких скромных обстоятельствах — вот что меня беспокоит. Он кажется мне не к месту. Мы живем в такое время, когда маленьких людей вовлекают в значительные события — иногда они и сами возвеличиваются благодаря своей удаче, но чаще всего события ломают их. Метон такой добродушный, такой простой — что значит для него подобное знамение? Оно беспокоит меня.

— Ах, Руф, — забывшись, я едва не бросил насмешку прямо в лицо, но для этого я слишком уважал его. Одновременно я почувствовал симпатию к тем неверующим вроде Цицерона, которые в частных беседах смеются над благочестивыми. Или я просто старался подавить в себе волнение?

— Вдруг предзнаменование предназначалось не нам? Возможно, оно касается Катилины или Цицерона. Может быть, орла послали консулам, а он запоздал на час! Иногда даже боги ошибаются — если верить поэтам.

— Но ты ведь не слыхал, чтобы так говорили авгуры или жрецы, — сказал Руф достаточно серьезно.

Мы продолжали спускаться. Послышался шум Форума. Впереди нас Муммий, одной рукой обняв Метона за плечи, возбужденно размахивал другой.

Когда римляне идут в наступление с развевающимися флагами, то их всегда возглавляют орлы на штандартах. Помпей носит нагрудную пластину с изображением орла, распростершего крылья, — как будто эта птица помогла отвоевать ему царство Митридата. Помню, когда я еще был молодым лейтенантом при Крассе и мы воевали с Суллой, то авгуры видели трех орлов, кружащих над Римом…

Метон, казалось, был полностью поглощен этими рассказами.

Я даже испытал некоторое облегчение, когда мы подошли к подножию холма и Муммий оставил нас, сообщив, что надеется успеть в Сенат до окончания заседания. Он не высказывал слов прощания, но сильно пожал руку Метону и Экону, обнял их и удалился боевой походкой в сопровождении Аполлония.

Настало время рассеяться нашей свите; я поблагодарил друзей и доброжелателей и отпустил их. Для возвращения к женщинам достаточно отца и брата.

Но у Руфа были другие намерения.

— Помнишь, я сказал, что у меня для Метона приготовлен сюрприз?

Он, казалось, отбросил все сомнения и хитро улыбался, настолько хитро, насколько позволял его характер.

— Я собираюсь взять вас вместе с собой в Сенат!

— Что? — Сердце мое сжалось.

— Чтобы послушать прения сенаторов? — спросил Метон, которого новости интересовали не в меньшей степени, чем рассказы про войну.

Мне это пришло в голову как раз тогда, когда Экон попросил меня быть авгуром на торжестве. Конечно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, Сенат сегодня — не слишком воодушевляющее зрелище, но поскольку представилась возможность… Зал полон, и на это стоит посмотреть. Мы, конечно, немного опоздали, но все равно…

— Но, Руф, на заседаниях дозволяется присутствовать только сыновьям и внукам сенаторов.

— Не обязательно, там всегда много зевак.

— Но не из породы Гордианов. Их не допустят даже в здание Сената.

— Если вы будете со мной, то допустят, — сказал он уверенно. Патриции всегда уверены в том, что говорят.

— Ах, Руф, это такая честь, но, боюсь, мы должны отказаться.

Метон посмотрел на меня так, как будто я выкинул один из его подарков прямо в Тибр.

— Но почему, папа? — спросил Экон.

— Потому что… ну, потому что вы почувствуете себя неловко в таком месте.

Метон нахмурился. За него ответил Руф:

— Мы будем стоять в тени. Никто нас даже и не заметит.

— Но, Руф, мы и так уже помешали тебе, попросив совершить для нас обряд.

— А вы и сейчас меня задерживаете, тратя время на ненужные споры. Гордиан, в этот день и час Метон стал римским гражданином. Трудно придумать лучший способ отпраздновать такое событие, чем показать ему сердце Республики. Как ты можешь отказывать своему сыну в уроке гражданства? Признаюсь, что и сам я немного сомневался до тех пор, пока орел не приземлился в Авгуракуле. И теперь я уверен, что поступаю правильно. Поспешим, а то сенаторы разойдутся и выбегут на площадь разглагольствовать перед избирателями!

Он повернулся и устремился в толпу. Метон посмотрел на меня одновременно и по-детски умоляюще, и по-взрослому нетерпеливо. Экон смотрел на меня с сочувствием — он-то знал, как мне не хочется вовлекать себя и свою семью в море политики. В то же время я не смел отказать Руфу в его великолепном подарке Метону и лишить мальчика возможности увидеть сенаторов собственными глазами. Я хотел было оставить своих сыновей с Руфом и вернуться к женщинам, но тогда я бы не услыхал, как сам Катилина задает свою загадку.

Широкая лестница привела нас к портику Сената, где огромные колонны обрамляли вход. Вдоль него толпились слуги сенаторов, среди них я увидел и мощных охранников Цицерона. Воины, охраняющие непосредственно Сенат, стояли по бокам двери, которая, согласно закону, была чуть-чуть приоткрыта, чтобы от глаз богов не скрывалось происходящее внутри. И снова я засомневался, что мне удастся проникнуть в такое место, но лишь потому, что мне казалось, будто у Сената только один вход. Руф знал гораздо больше моего.

Рядом со зданием Сената пристроилось менее впечатляющее здание, где располагались различные государственные службы. Я никогда не был внутри и вообще его не замечал. Его деревянные двери были распахнуты настежь в столь жаркий день, и никто не задержал нас при входе.

Внутри здания шел коридор по всей его длине, от которого вбок отходили комнатки. Они были сплошь заставлены шкафами со свитками и письменными столами. Несколько служащих дремали над документами, словно пастухи, лениво пасущие скот в жаркий день. Они нас даже не заметили.

Лестница в центре здания вела на второй этаж, а затем на третий. Руф провел нас сквозь вереницу узких, пыльных комнат. До меня стали доноситься отзвуки громких голосов, ораторские тона речи, время от времени прерываемые шумом — недовольством или смехом собравшихся. Звуки становились все громче и громче, пока, наконец, мы не подошли к полуоткрытой двери. Руф приложил палец к губам, хотя никто из нас и слова не сказал с тех пор, как мы последовали за ним; затем он вошел в дверь, жестом приказав нам сделать то же самое.

Сенат — не древнее здание, а, наоборот, относительно новое. Его заново отстроили во времена Суллы. И внутреннее убранство отражало безупречный вкус диктатора — стены из цветного мрамора, колонны с изящной лепкой, потолок с причудливым орнаментом. От главного входа собравшихся отделял вестибюль. Большой зал представлял собой прямоугольное помещение, вечером или во время непогоды освещаемое огромными лампами, свисавшими с потолка, а ясным днем — солнцем, проникавшим сквозь высокие окна под потолком, прикрытые бронзовыми решетками. Вдоль длинных стен и полукругом напротив короткой стены, противоположной вестибюлю, располагались скамьи в три ряда, образуя огромную букву U. Мы вошли в дверь рядом с ее левым верхним концом, оставив вестибюль слева. В этом незаметном месте стояли писцы и посыльные — человек десять — они внимательно наблюдали за сенаторами и ждали, когда их позовут для исполнения поручений. Некоторые из них, заметив посторонних, окинули нас подозрительными взглядами, но, увидев Руфа, отвернулись и больше не обращали никакого внимания.

В центре зала стоял Цицерон, окруженный сенаторами, как гладиатор в цирке. Метон мог бы поучиться у него искусству ношения тоги, поскольку тот говорил словно всем телом, поворачивал шею, жестикулировал одной рукой, другую прижав к груди. Он не был тем неискушенным оратором, каким я знал его прежде. Теперь даже не обязательно было слышать его, чтобы оценить мастерство.

Сейчас он произносил не монолог, но скорее спорил с одним сенатором, сидящим среди остальных. Я не видел его и постарался вытянуть шею, но когда тот заговорил, то сразу по голосу узнал Катилину.

При перестройке Сената Сулла заботился не только о внешнем и внутреннем убранстве, но и об акустических достоинствах здания, поскольку был любителем греческого театра, где слышен даже малейший шепот актера. И поэтому каждое слово Цицерона и Катилины было настолько отчетливо, словно мы находились между ними.