Было записано - Greko

исписались. И потом — это Его дело. Он их поцеловал, дал им способности невиданной силы и уровня, определил в гении. Ему с них и спрашивать, и Ему решать, когда забирать к себе.

Мой Боже, самых честных правил,

Когда не в шутку занемог

Он Пушкина к себе приставил.

На то он, собственно, и Бог!

Я улыбнулся неожиданно пришедшей в голову строфе. Может, действительно, так? Он мир этот пытается удержать в жизни. Борется со злом и тьмой каждую секунду. Мы же, неразумные, наоборот, только и делаем, что зло и тьму воспроизводим, словно ГЭС — электричество. Так посмотреть — давно бы руки опустились, плюнул бы на нас, все похерил. Хотите гореть в аду синим пламенем? Так тому и быть! Сами напросились! Я умываю руки! Так нет же. Вздыхает, сетует на нас, верит в нас, любит нас. И борется. Так, может, ему Пушкин нужнее? И Лермонтов? Стоят сейчас рядом с ним, читают ему стихи свои. А если ты слышишь строки Пушкина и Лермонтова, то, конечно, будешь уверен: за такое можно бороться! И нужно! Потому что их строки — жизнь в высочайшем её проявлении.

К этой мысли пришел как-то в разговоре с сестрой за чашечкой кофе. Просто представил картину, как Господь сидит на облаках, а вокруг него на лужайке, где пруд, речушка, водопад, гуляют и общаются все умершие гении. И Господь, с улыбкой наблюдая за ними, думает о каждом. Помню, что в шутливом порыве начал придумывать смешные стихи. Сестра подключилась. Жаль не записали, хотя долго смеялись. И из всего набросанного тогда за столиком кафешки в памяти остались только две строфы. Первая была начальная.

Люблю Чайковского Петра

Толстого обожаю Лёву

Цветаева мне как сестра.

Ну это так я, к слову.

Вторая из середины:

Там речку переходит вброд

Тот самый Дебюсси

Про доминантный септаккорд

С ним спорят караси.

И сейчас, когда первый шок и оглушение от тяжелой вести о смерти Михаила Юрьевича прошло, я вдруг вспомнил эти две строфы. Может, и утешал себя, что моя мысль о такой лужайке гениев — правда. Может быть. Но хотелось верить, что новопреставленный раб Божий Михаил Юрьевич Лермонтов сейчас сидит на травке на этой лужайке, возле чистой речки. Он скинул мундир. Чуть щурится от теплых лучей солнца. Покоен и счастлив. Рядом садится Александр Сергеевич.

— Ну, как ты, брат Лермонтов? — спрашивает Пушкин.

— Сейчас хорошо, — отвечает Лермонтов.

— Порыбачим? У меня и запасная удочка есть!

— Никогда не рыбачил! Давай!

Два гения сидят на берегу речки. Ловят карасей, тут же выпуская их обратно. Рыбачат без огонька и не «гениально». Как два профана. Весело болтают. Бог смотрит на них с улыбкой.

Я вздохнул. Перекрестился. «Царствие Небесное, Михаил Юрьевич! Вы уж там помогите Господу! И нас не поминайте лихом!»

… Это горькое лето 1841-го мой батальон провел в хозяйственных хлопотах. В основном, занимались крепостным благоустройством — жгли известь, изготавливали кирпичи или в составе отдельных команд отправлялись на Карталинский хребет ломать камень. С наступлением жары работы начинались в шесть утра и до десяти, а после обеда с четырех до семи. Заканчивали по сигналу с гауптвахты. По субботам, а иногда и по четвергам, солдатам-рабочим назначали послеобеденный отдых.

Я заметил, что меня в роте деликатно отстраняют от особо тяжёлых работ и незаметно помогают в быту. Мало того, что, бывало, проснешься, а сапоги уже кем-то вычищены, амуниция навощена, ремни побелены, так еще на стройке такое мне дело подберут, что спину не сорвешь. Несмотря на участливое отношение, иной раз приходилось тяжело. И пища была плоха, и непривычный неудобный ранец давил до волдырей на плечи, и мозоли на руках мучили, и тяготили караулы.

Но более всего, конечно, изнывал я от отсутствия перемен в своей судьбе. Вся рота ждала конца лета, чтобы отправиться на сенокосы. Ждали этой вылазки на природу с нетерпеньем. Работа считалась необременительной, довольствие повышенным, и 10 копеек в день еще никому не повредили.

— Там, Спиридоныч, заживем! — говорили мне. — С трех до восьми косой помашем, а потом свободен до шести. Потом еще пару часов работаешь и по шалашам. Красота! Гуляй, где хочешь. Рыжиков наберем. Эх, знали бы вы, какие там рыжики встречаются! Крепкие! Нигде таких нет![2]

Мне было не до рыжиков и не до прогулок в лугах. В июле Тамара должна была рожать. Готовый уже рвать на себе волосы — «благо» новый имидж теперь позволял это сделать — из-за того, что важнейшее событие в жизни любого человека происходит без моего участия, я был «остановлен» Рукевичем и Малыхиным. Не знаю, сумею ли когда-нибудь отплатить им за то, что они сотворили! Под абсолютно надуманным предлогом, закрепленным бумажкой-броней, они отправили меня на неделю в Тифлис, в качестве сопровождающего их, как пошутил Рукевич, «знатные» персоны. Так что я был рядом с Тамарой, когда она родила.

Правда, не обошлось без всегдашней моей, часто проклятой привычкой накручивать себя на пустом месте. Пока прислушивался к Томиным крикам в спальне, меряя большими шагами комнату под насмешливые взгляды Бахадура и Миши (Микри и, кто бы сомневался в её храбрости, Ника были в спальне, рядом с Тамарой и врачом), я вспомнил, что мама Тамары скончалась при её родах. Конечно, тут же застыл. Вид у меня был такой, что Миша и Бахадур всполошились.

— Что? — спросил Бахадур.

Я объяснил.

Бахадур сначала выдохнул, потом дал мне по шее.

— Идиот! — подкрепил тычок словами.

Отвечать не пришлось. Из спальни послышался крик новорожденной. Потом открылась дверь. Вышла сияющая Микри. Просто кивнула мне, приглашая войти. Я бросился в комнату.

Врач — доверенное лицо четы Тамамшевых — мыл руки. Тамара с улыбкой смотрела на девочку, которую держала в руках Вероника. Потом посмотрела на меня.

— Девочка! Как ты и говорил! Софья!

Я подошел. Ника передала мне Соню. Поцеловал ребенка. Поцеловал жену.

— Только не проси меня держаться! — сказал Тамаре.

— Не буду! — улыбнулась Тома. — Сейчас плакать можно!

… Оставшиеся три дня прошли с тем счастливым спокойствием, которое редко выпадало на мою долю. Я ни разу не покинул дом. И только на короткие мгновения отходил из спальни от жены и Сони. И стойко выдерживал битву с Тамарой, которая требовала, чтобы я позволял подержать ей дочь не только на время кормления.

— Ты очень слаба! — у меня был железный довод. — Отдыхай. И потом, я