Пятница, или Тихоокеанский лимб - Мишель Турнье

Невроз и психоз — это авантюра глубины. Структура Другого организует глубину и успокаивает ее, делает ее пригодной для жизни. К тому же затруднения этой структуры содержат в себе перебои, смятение глубины, словно агрессивный возврат бездны, который уже невозможно отвратить.Все потеряло свой смысл, все стало подобием и пережитком, даже объект работы, даже любимое существо, даже мир в себе и я в мире…

Если только, однако, Робинзону нет избавления. Если только Робинзон не изобретет нового измерения или третьего смысла, чтобы выразить «утрату другого». Если только отсутствие другого и растворение его структуры не просто дезорганизует мир, но, напротив, откроет возможность избавления. Нужно, чтобы Робинзон вернулся на поверхность, чтобы он открыл поверхности. Чистая поверхность, это, быть может, другой от нас и скрывал. Может быть, именно на поверхности, как пар, высвобождается неизвестный образ вещей и — из земли — новая энергетическая фигура, поверхностная энергия без возможности другого. Ведь небо вовсе не означает высоту, которая была бы только обращением глубины. В их противостоянии глубокой земле воздух и небо являются описанием чистой поверхности и облетом поля этой поверхности. Солипсическое небо не имеет глубины: «Странное мнение, которое слепо приписывает ценность глубине в ущерб поверхности и которое хочет, чтобы поверхностное означало не просторность измерения, но малость глубины, тогда как глубина, напротив, означала бы большую глубину, а не слабую поверхность. И однако чувство, подобное любви, измеряется много лучше, как мне кажется, если оно вообще измеримо, важностью своей поверхности, чем степенью своей глубины..». На поверхность сначала поднимаются двойники или воздушные Образы; затем, в небесном облете поля, чистые освобожденные стихии. Общая эрекция, возведение поверхностей, их распрямление — при исчезновении другого. Тогда подобия поднимаются и становятся фантазмами — на поверхности острова и в облете неба. Несхожие двойники и непринужденные стихии составляют два аспекта фантазма. Это переструктурирование мира и есть великое Здоровье Робинзона, завоевание великого Здоровья, или же третий смысл «утраты другого».

Здесь-то и вмешивается Пятница. Ведь главный персонаж, как и говорит название, это Пятница, юноша, почти мальчик. Только он и может вести и завершить превращение, начатое Робинзоном, открыть тому его смысл, его цель. Все это невинно, поверхностно. Именно Пятница разрушает экономический и моральный распорядок, восстановленный Робинзоном на острове. Именно он отвращает Робинзона от расселины, взрастив из собственного удовольствия другой вид мандрагоры. Это он взрывает остров, куря запрещенный табак рядом с пороховой бочкой, и возвращает небу землю и воды с огнем. Это он заставляет летать и петь мертвого козла (= Робинзона). Но прежде всего, именно он показывает Робинзону образ личного двойника как необходимое дополнение к образу острова: «Робинзон так и сяк прокручивал в себе этот вопрос. Впервые он ясно увидел за раздражавшим его грубым и вздорным метисом возможное существование другого Пятницы — как он подозревал когда-то, задолго до открытия пещеры и расселины, о существовании другого острова, скрытого за островом управляемым». Наконец, именно он подвел Робинзона к открытию свободных стихий Элементов, более основных, чем Образы или Двойники, поскольку они-то их и составляют. Что еще сказать о Пятнице помимо того, что он проказник и сорванец, весь на поверхности? Робинзон не перестает испытывать в его отношении двойственные чувства, да еще и спас он его случайно, из-за промаха, когда на самом деле хотел убить.

Но суть здесь в том, что Пятница отнюдь не функционирует как вновь обретенный другой. Слишком поздно, структура исчезла. Он функционирует то как необычный объект, то как странный сообщник. Робинзон обращается с ним то как с жалким подобием, рабом, которого пытается вовлечь в экономический распорядок острова, то как с таинственным фантазмом, владельцем нового секрета, который порядку угрожает. То почти как с объектом или животным, то, словно Пятница — потустороннее для себя же, для Пятницы, существо — двойник или образ самого себя. То по эту, то по ту сторону от другого. Разница существенна. Ведь другой в своем нормальном функционировании выражает возможный мир; но существует этот возможный мир в мире нашем и если он и разворачивается и реализуется, меняя качества нашего мира, то все-таки по законам, устанавливающим общий порядок реального и непрерывность времени. Пятница функционирует совсем по-другому, он тот, кто определяет полагаемый подлинным другой мир, единственно истинного неуничтожимого двойника, и в этом другом мире — двойника другого, которым он уже не является, которым он не может быть. Не другой, но совсем другой, нежели другой. Не повторение, но Двойник: пророк чистых стихий-элементов, тот, кто растворяет объекты, тела и землю. «Казалось, что Пятница принадлежал к другому царству в противоположность теллурическому царству его хозяина, для которого он вызывал опустошительные последствия, стоило только его в нем заточить». Потому-то он даже не является для Робинзона объектом желания. Робинзон обнимает его колени, заглядывает в глаза только для того, чтобы удержать светящегося двойника, который лишь с трудом сдерживает теперь свободные стихии, ускользнувшие из его тела. Другой загоняет: он загоняет стихии в землю, землю в тела, тела в объекты. Но Пятница невинно распрямляет объекты и тела, он берет землю в небо, он освобождает стихии. Распрямить — это в то же время и сократить. Другой есть странный обходной маневр, он загоняет мои желания в объекты, мою любовь в мир. Сексуальность связана с порождением лишь посредством подобного крюка, который заставляет разницу полов пройти сначала через другого. Прежде всего в другом, через другого и основывается, устанавливается разница полов. Учредить мир без другого, распрямить мир (как делает Пятница или скорее, как Робинзон воспринимает, что Пятница это делает), это избежать крюка. Это отделить желание от его объекта, от петляния через тело, чтобы направить его к чистой причине: Стихиям. «Исчезли леса установлений и мифов, которые позволяли желанию овладевать телами в обоих смыслах этого выражения, то есть придать себе определенную форму и обрушиться на женское тело». Робинзон не может более ухватить самого себя или Пятницу с точки зрения дифференцированного пола. Вольно же психоанализу видеть в этом упразднении окольного пути, в этом отделении причины желания от объекта, в этом возврате к стихиям знак инстинкта смерти — инстинкта, ставшего солнечным.

Все здесь романическое, включая и теорию, которая совмещается с необходимым вымыслом: некую теорию другого. Сначала мы должны приписать наибольшую важность концепции другого как структуры: отнюдь не частной «формы» в поле восприятия (отличной от формы «объектной» или формы «животной»), но системы, обслуживающей функционирование всего поля восприятия в целом. Мы должны тем самым отличать априорного Другого, указывающего на эту структуру, и этого другого, того другого, указыващих на реальные термы, осуществляющие структуру в том или ином поле. Если этот другой всегда кто-то, я для вас, вы для меня, т.е. в каждом поле восприятия — субъект другого поля, то априорный Другой в отместку не есть никто, поскольку структура трансцендентна к термам, ее осуществляющим. Как ее определить? Выразительность, которая определяет структуру Другого, организуется категорией возможного. Априорный Другой — это вообще существование возможного: ведь возможное существует единственно как выражаемое, то есть в выражающем, которое на него не похоже (скручивание выражаемого в выражающем). Когда герой Кьеркегора требует «возможного, возможного, а не то я задохнусь», когда Джеймс требует «кислорода возможности», они просто-напросто призывают априорного Другого. Мы попытались показать, как в этом смысле другой обусловливает целокупность поля восприятия, приложимость к этому полю категорий воспринимаемого объекта и параметров воспринимающего субъекта, наконец, распределение этих других в каждом поле. В самом деле, законы восприятия для организации объектов (форма-фон и т. п.), для временной определенности субъекта, для последовательного развертывания миров пре-доставились нам зависимыми от возможного как структуры Другого. Даже желание, будь то желание объекта или желание другого, зависит от этой структуры. Я желаю объект толь-. ко как выраженный другим в модусе возможного; я желаю в другом только возможные миры, которые он выражает. Другой появляется как тот, кто организует стихии в Землю, землю в тела, тела в объекты и кто упорядочивает и соизмеряет одновременно объект, восприятие и желание.

Каков смысл вымысла «Робинзон»? Что такое робинзонада? Мир без другого. Турнье предполагает, что через множество страданий Робинзон откроет и завоюет великое Здоровье соразмерно тому, что вещи в конце концов организуются совсем иначе, чем с другим, ибо они освободят образ без сходства, обычно оттесненного двойника самих себя, а этот двойник освободит в свою очередь обычно заключенные элементарные стихии. Отнюдь не мир возмущен отсутствием другого, напротив, это его блистательный двойник сокрыт присутствием оного. Таково открытие Робинзона: открытие поверхности, элементарного стихийного потусторонья, Другого чем Другой. Откуда тогда впечатление, что это великое Здоровье извращено, что эта «поправка» мира и желания есть в то же время отклонение, извращение? Робинзон же не совершает никаких извращенных поступков. Но любое исследование извращения, любой роман об извращениях старается выявить существование некой «извращенной структуры» как основы, из которой при случае вытекают извращенные поступки. В этом смысле извращенная структура может быть рассмотрена как та, что противостоит структуре Другого и заменяет ее. И так же, как конкретные другие являются актуальными и переменными термами, осуществляющими эту структуру Другого, поступки извращенца, всегда предполагая основополагающее отсутствие другого, есть лишь переменные термы, осуществляющие извращенную структуру.