Дорога за горизонт - Борис Батыршин

У апакелле мы прожили не менее дюжины дней, набираясь сил. Господин Семёнов полон энтузиазма и целыми днями расспрашивает (через Кабангу, разумеется) местных обитателей о «нехороших землях». Всякий вечер в селении праздник; для меня пребывание здесь ознаменовалось курьёзным происшествием.

Рассказы о нас далеко опередили экспедицию: местные жители теперь знают, что мы путешествуем, не обижая туземцев и не требуя невольников для выполнения тяжелых работ. Так что многие, в том числе и вожди, без опасения приходят к апаккеле, чтобы подивиться нас. Наше гостевание превратилось для обитателей деревни в сплошной праздник; прибытие очередной группки «паломников» шумно отмечается – с кушаньями, возлияниями и неизменными плясками.

Один из таких гостей, вождь крохотного племени, название коего я за недосугом теперь и не вспомню, (их селение в трёх днях пути к юго-западу от «нашей» деревушки) положил глаз на мою винтовку. Сначала негр долго объяснял – знаками, конечно, – как мечтает владеть таким оружием, высказывал ко мне расположение, и даже подарил свой трумбаш – особый, красиво отделанный серповидный метательный нож со множеством ответвлений на клинке.

И каково же было моё удивление и возмущение, когда на следующий день этот чернокожий совершенно изменился! Явившись в нашу хижину в сопровождение трёх соплеменников (в чьи обязанности, похоже, входило поддакивать после каждой фразы вождя), он держал себя отталкивающе алчно и дерзко, полагая запугать меня. Но я встретил его спокойно. Войдя в хижину, гость не сел на покрытый мешковиной чурбак, как вчера, а опустился прямо на устилающие пол циновки из стеблей дурры. Это, несомненно, должно было что-то обозначать – и я предложил ему устроиться поудобнее, указав на чурбак. Предложение было отвергнуть – визитёр жестами дал понять, что сердит на меня, поскольку до сих пор не получил хорошего подарка – то есть винтовки. Спутники вождя одобрительно закивали головами, что-то ему нашептывая.

Столь откровенное вымогательство возмутило меня; я кликнул Кабангу. И когда тот явился в сопровождении Кондрат Филимоныча, велел произнести следующую речь: «Я не „бахара“ (так здесь называют хитрых бродячих торговцев), и не принадлежу к его родне, которая постоянно лжет; я уже объяснял, что имею всего одну винтовку. Неужели вождь верит, что я отдам ему это оружие, необходимое мне для защиты своей жизни и охоты?»

Я добавил, что скорее дам убить себя, чем отдам винтовку; если же вождь считает, что подарив мне трумбаш, он получил право требовать, что захочет – то пусть забирает нож обратно. С этими словами я положил трумбаш перед ним. И заявил, что имел намерение дать ему еще некоторые вещи – но теперь, видя, чего стоит его дружба, не желаю более водить с ним знакомство.

Резкость эта вполне подействовала на наглеца. Он присмирел, пообещал больше не говорить о ружье и просил не прогонять его, а также оставить подарок у себя. Не желая вовсе портить отношения, я предложил вождю коробочку пистонов (у него было старенькое английское дульнозарядное ружьецо). Тот обрадовался – не ожидал такой удачи. И – больше ни разу не заикался о вожделенной винтовке.

В остальном – неделя прошла беззаботно. Правда, нам досаждала назойливость любопытных негров; даже когда хижина была закрыта, плотные группки аборигенов скапливались перед дырой в стене, которая заменяет здесь окно, загораживая мне и без того скудный свет.

Но всё когда-нибудь заканчивается; закончился и наш отдых у апакелле. Узнав, что белые пришельцы собрались в Нгеттуа-Бели-Бели, местные жители подняли горестный вой. Они искренне сожалели о наших напрасно погубленных жизнях – а более того – о множестве полезных и дорогих предметах, которым сгинуть без всякой пользы в джунглях – ибо никто из туземцев не рискнёт приблизиться к Нгеттуа-Бели-Бели, хоть под страхом расправы, хоть корысти ради. Чем вызван такой страх, мы так и не дознались; в результате, экспедиция осталась без носильщиков, и пришлось нам подставлять спины под тяжёлые тюки со снаряжением и припасами.

Накануне выхода господин Семёнов открыл мне истинную цель нашей экспедиции. Ты уж прости, друг Картошкин, что я не стану доверять её бумаге. Уж больно велика и необычна эта тайна; если бог даст вернуться, я когда-нибудь поведаю тебе эту занимательную историю.

Неделю мы шли на юг, переправляясь через бесчисленные речки, пока не открылся перед нами холм Бели-Бели во всей красе. Он был совершенно таков, как описывал старик-негр из деревни Ма-Дибдо; это тем более удивительно, что, если верить рассказам апакелле, никто из ныне живущих туземцев в глаза его не видел. Очень правильной конической формы, он высится на образованном аллювиальными отложениями на берегу крошечной речки, – что, несомненно, свидетельствует о его естественном происхождении. Лес, сплошным ковром укрывающий берега, отступает от него шагов на полтораста, образуя почти правильный круг, прорезанный речкой. Внутри круга растут лишь травы да редкие кустарники.

Начальник экспедиции вне себя от радости; с утра он бросился размечать место под раскоп. С ним повсюду ходит мадемуазель Берта; интерес этой дамочки к нашим делам удивителен. Несмотря на мои опасения, господин Семёнов открыл ей то же, что и мне – удивительно, что неуместное в такой ситуации влечение способно сделать с умным, но увы, немолодым мужчиной!

Казачкам холмик не понравился; кондуктор Кондрат Филимоныч и Кабанга полностью с этим согласны. Да и у меня он вызывает неприятные чувства; в чем дело понять не могу, а только не нравится, и всё! Кабанга вовсе решил ночевать бы в лесу, откуда не видно подозрительного возвышения. Забайкальцы сразу прозвали поляну с холмом «чёртовым урочищем» и стараются лишний раз не приближаться к нехорошему месту.

Но – придётся; нам предстоит провести в «чёртовом урочише» не одну неделю. В полдень распаковали шанцевый инструмент, а с утра заготавливаем в лесу нетолстые брёвнышки под крепи. Итак, мне суждено превратиться в копателя и археолога, надеюсь, ненадолго – не хочется терзать ладони рукоятью заступа или мотыги. Но я человек военный; прикажут – и ложками раскопаем…

Писано какого-то (бог весть-какого) ноября, в стране Азанде, в Чёртовом Урочище, будь оно трижды неладно.»

Вконец умаявшийся Семёнов, сидел под полотняным навесом. Смена закончилась час назад; сейчас в раскопе маялись кондукто́р с Антипом. Работали они под чутким руководством Садыкова; самому поручику, по случаю недавнего ранения, за лопату браться не велено, что изрядно его смущает.

Руки нестерпимо ныли; неделя упражнений с лопатой, в его 45 с бо-ольшим гаком – это не шутки. Хотя, не стоит прибедняться, он уже давно не был в такой хорошей форме, как сейчас. Путешествие выгнало лишний жир из тела, струнами натянуло мускулы, выдубило кожу. Сейчас он смог бы дать фору многим своим тридцатилетним знакомым – из той, прежней жизни, в которой мобильные телефоны, пластиковые карты и автомобильные пробки. Стоит ли жалеть о потерянном рае? Пожалуй, нет – во всяком случае, пока не иссякнет запас антибиотиков и обеззараживающих средств в походной аптечке.

«Кажется, становлюсь романтиком…» – лениво подумал Олег Иванович, отгоняя назойливого москита. Кровососы досаждали умеренно – Кабанга отыскал кору какого-то местного дерева, и она, тлея на манер зелёных противо-комариных спиралей, неплохо отгоняла летучую мерзость.

Хотя, почему – «становлюсь»? Давно уже стал; откуда иначе эти жюльверновские путешествия? Два – за год, и впереди ещё полАфрики?

А если вот сейчас, с последним ударом мотыги появятся из-под земли какие-нибудь «Звёздные Врата», портал в иное измерение? Стоп-стоп, тормозим воображение, а то, пожалуй, накличешь – мало ли какие что оттуда повылезает? Нет, не всё так просто с этими «Скитальцами» – ни с того ни с сего на чужих планетах не прячутся, тем более, из-за абстрактной «потери интереса к жизни»…

Романтика, значит… а чем плохо? Плюнуть на весь мир, перекинуть через плечо карабин – и двинуть, куда глаза глядят, точно зная, что на карте много ещё белых пятен. И в глухом городишке, куда завтра придёт караван, нет ни «Макдоналдса», ни типовой, как обёртка от одноразового шприца, бензоколонки, ни офиса ЮПиЭс. Можно, дышать полной грудью, радоваться полной радостью – и ничегошеньки теперь не страшно, лишь бы в затвор «лебеля» не попал не вовремя песок.

«Гумилёвщина» – усмехнулся про себя начальник экспедиции. – «Так припечатывали литературные критики в моё время – «гумилёвщина». И это был приговор – не такой страшный, как «диссидентщина», но всё же, некое постыдное клеймо. И всё равно пропускали то здесь то там – строчку, строфу, абзац…