Слепота - Жозе Сарамаго

Оделись и обулись, вот разве только еще не придумали, каким образом им помыться, но и так уже стали разительно отличаться от остальных слепцов, и, при известной скудости выбора, ибо попали они в магазин готового платья к шапочному, и не только, разбору, части их одежды гармонируют друг с другом, и великая удача, что есть рядом человек, способный посоветовать: Вот это надень, оно больше подойдет к этим брюкам, нет, ну что ты, это же в полосочку, а это в мелкий горошек, не сочетается, и подобные мелочи, не играющие роли для мужчин, которым, как принято говорить, все едино, в лоб ли, по лбу, совсем даже не безразличны и девушке в темных очках, и жене первого слепца, упорно отстаивавшим определенные цвет и фасон и силою воображения видевшим, идут ли им обновки. В отношении обуви все согласились, что не в красоте сила, а в удобстве, а потому отринуты были лодочки и шпильки, замша и лак, при нынешнем состоянии улиц это было бы просто глупо, тут нужны резиновые сапоги, совершенно непроницаемые, на литой подошве, с голенищем до середины икры, такие, что легко снимаются и надеваются, ничего нет лучше, чтобы шлепать по грязи. К сожалению, сапоги такой модели нашлись не для всех, косоглазый мальчик, к примеру, своего размера не обнаружил, а в имевшихся нога у него просто тонула, так что пришлось удовольствоваться кроссовками, не имеющими определенного спортивного назначения: Нет, ну надо же, воскликнула бы его мать, бог знает, где сейчас обретающаяся, если бы ей рассказали об этом, как раз то, что выбрал бы мой сыночек, будь у него глаза. Старик с черной повязкой, которому, наоборот, все было мало, решил проблему с помощью баскетбольных кедов, предусмотренных для людей двухметрового роста и соответствующих пропорций. Поначалу, конечно, вид у него был довольно нелепый, казалось, что он шествует в белых шлепанцах, но нелепость эта была из разряда скоропреходящих, и вот, десяти минут не прошло, как кеды перепачкались грязью, ибо здесь, как и во всем, что есть в нашей жизни, нужно лишь дать времени время, а уж оно само все расставит по местам.

Дождь перестал, не видно слепцов с открытыми ртами. Они бродят по улицам, не зная, куда себя девать и чем заняться, им безразлично, идти или стоять, цели у них нет, не считая, разумеется, добывания пропитания, музыка свое отыграла, никогда еще не бывало в мире такого безмолвия, кино и театры посещают лишь те, кто остался без дома и отчаялся его найти, концертные залы, какие побольше, были превращены в карантины еще в ту пору, когда неуклонно редеющее правительство верило, что белую болезнь можно победить теми самыми средствами и методами, которые так бесславно проиграли в оны дни борьбу с желтой лихорадкой и прочими заразами, но с этим теперь уже кончено, даже и пожара не потребовалось. Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед которыми нет ни одной живой души. А чего ждут слепцы, на что надеются — неизвестно, может быть, что изобретут лекарство, если еще верят в него, впрочем, вера эта сильно пошатнулась, когда стало общеизвестно, что слепота не пощадила никого и что не осталось ни единой пары зрячих глаз, чтобы смотреть в микроскоп, что опустели заброшенные лаборатории, где бактериям, намеренным выжить, не осталось ничего иного, как только сожрать друг друга. Поначалу, конечно, многие слепцы в сопровождении родственников, сохранявших еще в ту пору зрение и родственные чувства, являлись в больницы, но заставали там слепых врачей, которые только и могли, что посчитать невидимым больным пульс, послушать их через трубочку стетоскопа спереди и сзади, благо слух им еще не изменил. Затем больные, еще способные ходить, с голодухи начали больницы покидать и умирать там, где застигала их смерть, то есть на улицах, в полнейшем забросе и небрежении, всеми покинутые, потому что семьи если и имелись, то пребывали неведомо где, умирать и лежать без погребения, ибо, чтобы похоронили, мало, чтобы кто-нибудь на покойника наткнулся, мало даже, чтоб пошел соответствующий запашок, лишь в том случае зароют, если он растянулся поперек дороги. Неудивительно, что развелось столько собак, теперь уже больше напоминающих гиен, по крайней мере пятна на шерсти в точности такие, как у тех трупоедов, и они носятся по улицам с частями, преимущественно задними, человеческого тела в зубах, словно бы в страхе перед тем, что мертвые и пожираемые оживут и воскреснут, чтобы заставить заплатить за позорное это дело — кусать не имеющих возможности защищаться. Ну, что, на что похож мир, спрашивал старик с черной повязкой, а жена доктора отвечала: Нет разницы между тем, что снаружи, и тем, что внутри, между здешним и тамошним, между малым и многим, между тем, как живем, и тем, как будем жить. Ну а люди, осведомлялась девушка в темных очках, и жена доктора, переспросив: Люди, отвечала: Люди бродят как призраки, должно быть, быть призраком означает именно это — пребывать в уверенности, что мир существует, что подтверждается четырьмя чувствами, но не видеть его. А много ли машин, интересовался первый слепец, который все не мог смириться с пропажей собственной, и жена доктора отвечала: Как на автомобильном кладбище. Ни доктор, ни жена первого слепца вопросов не задавали, да и зачем они, если ответы будут наподобие уже данных. Косоглазому мальчику довольно и того, что у него на ногах вожделенные кроссовки, и удовольствие не портит даже то, что он их не видит. Быть может, по этой причине он и не похож на призрак. И совсем уж не заслуживает, чтобы называли его гиеной, следующий по пятам за женой доктора слезный пес, ибо влечет его не запах мертвечины, а время от времени обращаемый к нему взор несомненно живых и безусловно зрячих глаз.

Дом девушки в темных очках неподалеку, но силы только теперь начинают возвращаться к изголодавшимся за эту неделю слепцам, вот потому-то идут они тихим шагом, а присесть передохнуть негде больше, как на голой земле, и можно было не хлопотать из-за фасонов и расцветок, ибо уже очень скоро все обновки перепачкались в грязи. Улица, где стоит дом, короткая, да еще и узкая, чем и объясняется отсутствие на ней автомобилей, проехать по ней можно было, притом в лишь одну сторону, а вот парковка запрещена. Неудивительно, что и людей нет, на таких улочках сплошь и рядом случается, что не увидишь ни единой живой души: Какой номер, спрашивает жена доктора. Номер семь, второй этаж налево. Одно из окон открыто, в прежние времена это было бы верной приметой того, что кто-то есть дома, а сейчас ни о чем еще не говорит. Сказала жена доктора: Всем идти не надо, мы вдвоем поднимемся, а вы подождите внизу. Отчетливо видно, что входная дверь взломана, замок вырван, что называется, с мясом, и с косяка свисает на одном волоконце длинный лоскут стесанного дерева. Но жена доктора об этом говорить не стала. Пропустила девушку вперед, она знает дорогу, и полутьма на лестнице ей не помеха. И все же от волнения и спешки та два раза споткнулась, но решила, что лучше будет самой над собой посмеяться: Нет, ну ты подумай, да я по этой лестнице с закрытыми глазами могла спуститься и подняться, готовые фразы они все такие, они не в силах передать тонких оттенков смысла, и эта вот, например, не в состоянии уловить разницу между закрытыми глазами и глазами незрячими. На площадке второго этажа искомая дверь была заперта. Девушка в темных очках провела рукой по стене, нащупала звонок: Света же нет, вспомнила жена доктора, и эти три слова, означавшие не больше того, что все и так знали, стали для девушки дурным предзнаменованием. Она постучала в дверь, раз, другой, третий, и в третий — яростно, со всей силы, забарабанила кулаками по филенке, крича: Мама, мамочка, папа, папочка, но никто не вышел открыть, и ласкательные частицы не поколебали действительность, и никто не ответил: Доченька, ну, наконец-то, мы уж думали, никогда тебя больше не увидим, ну, заходи же, а это подруга твоя, милости просим, очень рады, у нас тут беспорядок небольшой, уж извините, не обращайте внимания, но никто так — да и вообще никак — и не отозвался. Никого нет, сказала девушка в темных очках, прижалась к двери, лбом уперлась в скрещенные руки и заплакала навзрыд, а мы, надо сказать, совершенно недостаточно осведомлены о том, сколь сложно устроена душа человеческая, вот и удивляемся, что по родителям тоскует так, что ее буквально ломает и крутит от боли и отчаянья, девушка эта, нестрогих, скажем прямо, правил, хотя сами совсем недавно утверждали, что нет и никогда не было никакой связи между тем и этим. Жена доктора хотела было утешить ее, но что она могла сказать, зная, что ныне долго оставаться у себя дома сделалось практически невозможно: Давай у соседей спросим, предложила она. Давай, ответила девушка в темных очках, но в голосе ее не было надежды. Принялись стучать в квартиру напротив, но и оттуда никто не отозвался. Двери квартир на третьем этаже были нараспашку, а сами квартиры — выметены дочиста, платяные шкафы пусты, а там, где обычно хранят провизию, не осталось от нее и следа. То есть следы-то как раз имелись, следы того, что здесь относительно недавно прошли бродяги, которыми, кто в большей, кто в меньшей степени, стали отныне все, ибо все теперь шатаются из дома в дом, из одной пустоты в другую.