Журнал Наш Современник №6 (2003) - Журнал Наш Современник

В заключение дается оптимистическая оценка нынешнего состояния взаимо­отношений католиков с евреями. Подчеркивается особая роль в этом папы Иоанна Павла II, его запрет негативного упоминания о евреях в церков­ных проповедях и т. д.

Рецензент М. Добросельский, как профессиональный дипломат, избегает комментировать содержание книги и ограничивается модным на Западе описательным объективизмом.

Но если вспомнить оставшийся за рамками книги последующий период истории Ватикана, то было бы уместно напомнить о благосклонном, по меньшей мере, отношении папы Пия XII к проводимой Гитлером политике “окончательного решения” еврейского вопроса. Публично не проявляя антисемитизма, Ватикан закрывал глаза на явные его проявления в Польше. Из крупных еврейских погромов можно упомянуть имевший место в Кельце в 1996 году. Возобновлявшееся несколько раз следствие не находило виновных. Некоторые историки склоняются к мнению, что погром был устроен с ведома служб безопасности, целиком руководимых польскими евреями, чтобы ускорить эмиграцию диаспоры в Израиль. Не вызвала осуждений епископата и “чистка от еврейского элемента” в госорганах, проведенная в 1968 году с одобрения В. Гомулки генералом М. Мочаром. В наши дни епископат высказал неодобрение извинениями президента А. Квасьневского перед евреями за резню в Едвабне. Ксендз Янковский регулярно устраивает в Гданьском костеле Св. Бригиды антиеврейские “представления”. А любимец Ватикана отец Рыдзик, руководящий католическим “Радио Мария”, поощряет анти­еврейские настроения слушателей.

Варвара Жданова • “Все обращалось к его славе...” (Наш современник N6 2003)

Варвара Жданова

“ВСЕ ОБРАЩАЛОСЬ К ЕГО СЛАВЕ...”

Пушкин в романе М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита”

“С отвращением решаюсь я выдать в свет свою трагедию, и хотя я вообще всегда был довольно равнодушен к успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача “Бориса Годунова” будет мне чувствительна, я в ней почти уверен.

Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, плод постоянного труда, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены все усилия, наконец, одобрение малого числа людей избранных”.

Так писал А. С. Пушкин в 1829 г., готовя к печати “Бориса Годунова”. Спустя столетие похожие чувства охватили булгаковского мастера, который “вышел в жизнь”, стремясь донести до читателя роман о Понтии Пилате.

“Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И наконец настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

“— И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, — прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой «М»”.

“Мастер и Маргарита” и “Борис Годунов” — идейно близкие произведения, их роднит тема совести. В центре “Бориса Годунова” и романа мастера о Понтии Пилате — образ “власть предержащего”, переступившего через невинную кровь и отданного на суд собственной совести.

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть.

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою.

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда — беда! как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится.

И мальчики кровавые в глазах...

И рад бежать, да некуда... ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Преступивший нравственный закон самые жестокие муки может понести по приговору собственной совести.

В “Скупом рыцаре” Барон, обуреваемый стяжательством, признается:

...Иль скажет сын,

Что сердце у меня обросло мохом,

Что я не знал желаний, что меня

И совесть никогда не грызла, совесть,

Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,

Незваный гость, докучный собеседник,

Заимодавец грубый, эта ведьма,

От коей меркнет месяц и могилы

Смущаются и мертвых высылают?..

Совесть пробуждается неожиданно (“незваный гость”), подталкивает вести долгий разговор с самим собой на неприятную тему о преступлении (“докучный собеседник”), ведет строгий расчет греха и искупления (“заимо­да­вец грубый”) и в образе демонов преисподней мучает преступника.

Интересно, что определения: “незваный гость” (иностранец), “докучный собеседник” (“Вот прицепился, иностранный гусь!”), демон — подходят к булгаковскому Воланду. Это неудивительно, потому что Воланд — тайный ревизор человеческих душ. Он производит ревизию в Москве 1920-х гг., выясняя соответствие людской деятельности нравственным законам, которые установлены не им. Но бесстрастным педантом его назвать нельзя. Воланд — провокатор и искуситель.

Тот, в ком нечиста совесть — жалок. Это значит, что он достоин не столько презрения, сколько — жалости, сострадания, милосердия.

Понтий Пилат оставлен наедине с собственной совестью навечно. Он сидит в кресле на каменной площадке один с собакой посреди скал и не может забыть о казни “бродячего философа и врача”.

“— Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? — спросила Маргарита.

— Повторяется история с Фридой? — сказал Воланд. — Но, Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.

— Отпустите его, — вдруг пронзительно крикнула Маргарита...”

Здесь Воланд выступает как расчетливый заимодавец, которому смешны порывы человечности: “Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту”. А Маргарита оказалась способна нарушить эту мертвящую расчетливость, пожалев Фриду — гостью на балу полнолуния.

Уже тридцать лет Фриде подают платок, которым она удушила своего ребенка. Она, как и Пилат, отдана на суд собственной совести.

“...Из покинутых Маргаритой бальных зал, как море, слышалась музыка.

— А вот это — скучная женщина, — уже не шептал, а громко говорил Коровьев, зная, что в гуле голосов его уже не расслышат, — обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок”.

Коровьеву неприятна Фрида. Человек, испытывая муки совести, осознавая глубину своего падения, делает первый шаг к выходу из пропасти. Преисподняя рискует лишиться Фриды.

И Пушкин и Булгаков старательно подчеркивают разницу между собой и героем (“Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной”). Вводится фигура повествователя.

Рассказчик в “Мастере и Маргарите”, видимо, из среды писателей. Он вспоминает чудесную кухню ресторана Грибоедова, наслаждаться которой могли только члены Массолита. По-пушкински живо он описывает яства (тут вспомним ресторанные обеды Онегина) и любит напрямую обратиться к “благородному” читателю.

“А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, — на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!”.

Образ рассказчика выстроен М. А. Булгаковым по пушкинским канонам. Он часто принимает, оставаясь самим собой, иные образы, типы личности.

Излюбленный тип булгаковского повествователя — материалист-обыва­тель, не верящий в сверхъестественное наперекор очевидности, назло всем чертям.

“Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, наводнившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить.

Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством”.

И у Пушкина, и у Булгакова автор-рассказчик говорит о своих героях их языком, становясь на их точку зрения. Говоря о “трижды романтическом мастере”, рассказчик сам становится романтиком. Онегина — светскую марионетку, описывает, кажется, близкий ему по духу разочарованный франт, омертвелый в вихре удовольствий.

Пушкинский роман в стихах открывается в жизнь, в завтра, и герою даруется возможность продолжения духовного пути. Автор не берется объявить окончательный приговор герою.

Роман мастера о Понтии Пилате открывается в реальную жизнь Москвы — 1920-х гг., в жизнь мастера. Роман мастера по-пушкински принципиально не завершен. Мастер знал заранее, какими словами закончит свое сочинение, и закончил его так, как хотел.