Очертя голову - Маргарита Ардо

проехала. Я из дома сбежала. Насовсем.

— Сбежала?! — на весь вагон из трубки заорала Даха. — Ну ты моща! Ну ты умничка! Поздравляю! Это же… просто праздник какой-то! Я сейчас… Я соображу!!

— Тише, — попросила я.

Но поздно — все на меня посмотрели, а Лев по соседству изумлённо изогнул бровь и вытянул мощную шею к нашему купе. Вот чёрт! Кажется, излишнего внимания не привлекать не получилось… Пусть не смотрит: Анна Каренина тоже в поезде познакомилась, и к чему это привело? То-то же!

И связь прервалась.

* * *

— Ты из дома ушла? — спросил мальчик, вновь расширив карие глазки, окаймленные светлыми ресницами.

— Это образно, — пробормотала я, желая провалиться под пол. — Метафора и гротеск.

— А что такое гротекс? — спросила девочка, переставая жевать котлету.

Кажется, даже её косички с бантиками изогнулись в знак вопроса.

— Преувеличение, — осипнув, ответила я и прокашлялась. — Чтоб ярче звучало, в книжках…

Ну вот зачем Даха радовалась так громко?

У персиковой тётеньки хватило такта только кивнуть и всунуть детям по бутылочке Пепси-Колы, а у кубанской бабушки с боковой полки на деликатность был дефицит.

— Шо ты, Соня, правда сбежала? Довели, ироды? — с предвкушением рассказа размером с сериал она поправила на груди цветастый халат, надела розовые тапочки и придвинулась поближе.

— Нет, — соврала я, чувствуя, что мне проще чемодан себе на голову надеть, чем объясняться.

Лев подмигнул и, поднявшись во весь свой богатырский рост, поманил куда-то в сторону тамбура. Вот ещё! И тут же кольнула совесть: он же мне помог… Не хорошо… Но вопреки привычке всем быть обязанной, я нашла в себе силы только улыбнуться и отрицательно мотнуть головой. Не хочу, не буду, и точка! Даже если это не вежливо.

Я поблагодарила соседку за угощение и залезла на свою полку, радуясь, что купила билет на верхнюю. Развернулась спиной, оставляя всем и каждому волю думать обо мне что угодно, и с ощущением нахальной мятежницы воткнула наушники в уши. Покопалась в рюкзаке, стараясь не расплакаться от избытка чувств.

Хуже не придумаешь, если начнут утешать и допытываться. Нет ничего более пустого, чем разговоры в поезде — они, как кроссворды в газете или сборник анекдотов на плохой бумаге, попользовался и забыл в туалете. Во мне проснулась скупость на досужую болтовню. Нет, я теперь другая, и повторять танец с граблями, как с Павлом, не стану!

В нутре рюкзака я нащупала глянцевую обложку книги и потянула на себя. Что это?! Удивилась — не помню, когда я сунула к самым необходимым вещам томик с поэзией Гюго на французском. Любимая книга! Редкая, — наверное, потому и захватила с собой в числе самого необходимого, на подкорке прописалось. Я прижала книгу к груди, вдыхая запах корешка, напоминающий о студенческой жизни и поиске чего-то для души на развалах возле Публичной библиотеки.

О, этот запах был настолько мой! Единственное, что я всегда знала о себе, и что было несомненной правдой — я книжный червь, балдеющий от изысканных строк, от аромата страниц и полёта чужих мыслей, которые так легко присвоить, если созвучны! И поспорить в мыслях с автором, не боясь быть осмеянной.

Я раскрыла книгу наобум. Страница 193, “Paris bloqué”.[27]

Прочитала, переключая себя почти насильно от неловкости, плацкарта и монотонного стука колёс по рельсам. Но секунды спустя я нырнула с головой в иное измерение — в красоту слов, аллюзий и ритма в стихах великого француза:

Tu retrouves, Paris, bien plus que tu ne perds. Ceux qui t'assiègent, ville en deuil, tu les conquiers. La prosperité basse et fausse est la mort lente; Tu tombais folle et gaie, et tu grandis sanglante. Tu sors… Ты обретёшь, Париж, гораздо больше, чем теряешь, И тех, кто в скорби походя тебя пленил, ты побеждаешь. Богатство низкое во лжи — не честь, а медленная смерть; В безумных радостях ты пал, и вдруг в крови решил взлететь, Уходишь ты…[28]

У меня мурашки пробежали по коже: как это было обо мне! Будто я — город, сам Париж, революционный, отныне нищий, не знающий, как жить, но с пылом бросившийся на баррикады! К крови, к яркой смерти, к свободе самовыражения и мимолетной радости жизни — главное, прочь от устоявшегося благосостояния, похожего на медленное угасание.

Я прикрыла глаза, мысленно благодаря далёкого, но такого близкого мэтра поэзии и прозы. И, как за соломинку, схватилась за чтение, словно в реальную беседу с ним.

В стихах на французском я слышала густой низкий голос Виктора Гюго и представляла его, с массивной головой, умными глазами, с сединой в бороде и гусиным пером во рту расхаживающим по кабинету в домашнем костюме и мягких туфлях. А за окном сентябрьское солнце будоражило Париж. Только кончилось лето, и началась революция. Почти как сейчас… О, как это окрыляло — я Париж! Я Свобода на баррикадах, я — конец монархии и начало Третьей республики! Я — Соня Трофимова, которая просто не сможет жить по-старому… Больше никогда!

Через час я слезла со своей полки и, ничуть не стесняясь посторонних взглядов, любопытства и масляной прилипчивости, пошла за чаем.

— Поболтаем? — догнал меня громадный Лев у бака с кипятком, одарил улыбкой, полной намёков и предвкушения.

— Не стоит, — отрезала я и даже не покраснела. И глаз не отвела.

— Уверена? — удивился он.

— На сто процентов. Новых знакомых не ищу. Всех благ!

Он замялся. Я решительно закрутила краник и, гордая, будто в моих руках был не стакан с пакетиком чая, купленного у проводницы, а трёхцветный флаг с лозунгом “Liberté, Égalité, Fraternité”[29], пошла к своему купе. И Лев ничего больше не сказал.

Вот она, сила классики и момента! И,