Герои, почитание героев и героическое в истории - Томас Карлейль

Но вот что я должен сказать и желал бы, чтобы все люди услышали это и приняли к сердцу, а именно, что тот, кто видит во вселенной всего лишь механизм, фатальным образом упускает совершенно из виду тайну вселенной. Изгнание всякого божества из человеческого представления о мире, в моих глазах, – жесточайшее животное заблуждение. Я не говорю – языческое, чтобы не оскорблять язычество, каково бы оно ни было вообще. Это неправда, это – в самом существе своем ложь. Человек, думающий так, будет думать неправильно и обо всем остальном. Первородный безбожный грех извратит в корне все его суждения. Это заблуждение мы должны считать самым плачевным из всех заблуждений, плачевнее даже колдовства.

Впадая в колдовство, человек поклоняется по крайней мере живому дьяволу, а здесь он поклоняется мертвому железному дьяволу; ни Бога, ни даже дьявола! Все благородное, святое, всякое вдохновение исчезает вследствие этого заблуждения, и повсюду в жизни остается одно презренное caput mortuum126 – механически связанная оболочка, из которой дух живой исчезает совершенно. Разве может человек поступать при таких условиях героически? «Учение о двигателях» внушает ему, в более или менее замаскированном виде, что не существует ничего, кроме жалкой страсти к наслаждению и страха перед страданием. Голод, жажда рукоплесканий, денег и всякого рода пожива предоставляет последнее слово в человеческой жизни. Короче говоря, полный атеизм, который неизбежным и ужасающим образом карает в конце концов сам себя. Человек, говорю я, становится тогда паралитиком в духовном отношении. Божественная вселенная – мертвой, механически слаженной паровой машиной, работающей благодаря только двигателям, нажимам, рычагам и я не знаю еще чему. В ней как в злополучном чреве отвратительного быка Фалариса127, находится он, сам изобретатель, бедный Фаларис, и ожидает своей жалкой смерти.

Вера, как я понимаю ее, есть здоровый акт человеческого духа. Каким образом человек находит свою веру – таинственный, не поддающийся описанию жизненный процесс. Ум дан нам вовсе не для того, чтобы мы препирались и умствовали, но для того, чтобы мы могли проникать в окружающие нас предметы, создавать себе ясное представление, понимать их, веровать и на основании всего этого затем действовать. Правда, сомнение само по себе не есть преступление. Конечно, мы не должны накидываться на все сразу, подхватывать первую попавшуюся нам мысль и верить в нее тотчас же! Всякого рода сомнение, пытливость, скепсис, как называют ее, относительно каких бы то ни было фактов, присущи уму каждого разумного человека. Сомнение представляет мистическую работу ума над фактами, находящимися на пути к тому, чтобы человек понял и уверовал в них. Вера вырастает из всего этого, как вырастает дерево над почвой из своих скрытых корней. Но затем, мы требуем даже в обыденных делах, чтобы человек держал при себе свои сомнения и не болтал о них, пока они не переработаются до некоторой степени в утверждения или отрицания. Тем с большим правом мы можем требовать того же, когда дело идет о предметах величайшей важности, о предметах, которых даже невозможно высказать словами! Когда человек выставляет напоказ свое сомнение и воображает, что споры и логика составляют истинное торжество и работу его интеллекта, то, увы, он делает то же, что и неразумный садовник. Последний – выворачивающий дерево и показывающий нам вместо зеленых ветвей, листьев и плодов безобразные обнаженные корни. Никакого роста в будущем, одна только смерть и несчастие!

Скептицизм, как я сказал, охватывает не только интеллект, но и нравственное чувство. Это – хроническое разрушение и атрофия всей души. Человек живет только верой, а не спорами и умствованиями. Горе ему, если все, с чем он совладал и верил, сводится к тому, что он может засунуть в карман или обратить на удовлетворение своих грубых аппетитов. Ниже этого он уже не может пасть! Века, когда человек падает так низко, мы считаем самыми плачевными, жалкими и ничтожными. Сердце мира страдает, оно парализовано; разве могут члены его чувствовать себя при этом здоровыми? Во всех отраслях мировой работы прекращается искренняя деятельность и начинается ловкая фальсификация. Заработная плата, выдаваемая миром, спокойно кладется в карман, а работа мира не делается.

Герои ушли. Настало время шарлатанов.

Действительно, какое другое столетие, начиная с падения римского мира – это была также эпоха скептицизма, призрачности, всеобщего разложения, – какое другое столетие изобиловало такой массой шарлатанов, как XVIII век? Присмотритесь к ним, их напыщенному, сентиментальному хвастовству добродетелью и милосердием, к этому жалкому эскадрону шарлатанов с Калиостро во главе. Немногие устояли тогда и остались незапятнанными. Шарлатанство признавалось в ту пору необходимым ингредиентом и амальгамой истины. Чатам128, наш храбрый Чатам, он пришел в палату весь в повязках и перевязях; он «приполз сюда, несмотря на страшное физическое страдание», но забыл разыгрываемую им роль больного человека: в пылу спора срывает свою руку с перевязи и по-ораторски размахивает и жестикулирует ею! Сам Чатам ведет какую-то крайне странную, подражательную жизнь: полугерой, полушарлатан в течение всей жизни. Ибо действительно, мир изобилует олухами, а вы добились всеобщего голосования! Нам незачем входить здесь в рассмотрение, каким образом при таких условиях выполняются всеобщие обязанности, какое количество ошибок постепенно накапливается во всех областях человеческой деятельности, ошибок, указывающих на несостоятельность, и ошибок, указывающих на бедствие и несчастие многих или немногих людей.

Я думаю, что мы влагаем свои персты в самую гнойную язву мира, когда говорим о скептицизме. Скептический мир – неискренний мир. Скептицизм – безбожная неправда мира! Из него зародилось целое племя социальных язв – французские революции, чартизм и все, что угодно; он составлял главную основу их неизбежного существования. Все это должно измениться, а до тех пор невозможны никакие действительные улучшения. Моя единственная надежда относительно человечества, мое постоянное утешение при виде бедствий мира – в том, что такой порядок вещей изменяется. То там, то здесь в настоящее время встречаются уже люди, которые признают, как в старые времена, что мир представляет собою истину, а не одну только вероятность, не ложь. Признают, что сами они – люди живые, а не мертвые или паралитики и что мир – жив и движим божеством, прекрасен и грозен, как в первый день творения! Раз один человек признает это, то и многие, то и все люди должны постепенно прийти к тому же. Дело ясное для всякого, кто, желая знать истину, снимет очки и взглянет открыто на мир Божий!

Для такого человека век неверия, со всеми его проклятыми последствиями, уже дело прошлого. Для него уже наступает заря нового столетия. Старое проклятое наследие, прежние деяния, как бы долговечны они ни казались, суть фантомы, готовые скоро исчезнуть. И этому шумливому, величественно выглядывающему призраку с целым сонмом людей, выкрикивающих вслед за ним «ура», равно как и другим призракам, он может сказать, спокойно отступая в сторону: «Ты – не истина; ты не существуешь; ты – одна только видимость; иди своим путем!» Да, пустой формализм, грубый бентамизм и всякого другого рода негероическая атеистическая неискренность видимо и быстро клонится к упадку. Неверующий XVIII век представляет, в конце концов, исключительное явление, какое бывает вообще время от времени в истории. Я предсказываю, что мир еще раз станет искренним, верующим миром, в нем будет много героев, он будет героическим миром! Тогда он станет победоносным миром; только тогда и только при таких условиях.

Но в самом деле, что я говорю о мире и о его победах? Люди слишком много говорят о мире. Не обязан ли каждый из нас – пусть мир идет, как он хочет, преуспевает или не преуспевает – направлять свою собственную жизнь в ту или другую сторону? Жизнь человеку дается только один раз. Только один раз промелькнет для него этот маленький проблеск времени между двумя вечностями; вторично жить нам никогда более не придется! И благо было бы нам жить не как глупцам и призракам, а как мудрецам и действительным людям. Спасение мира не спасает еще нас, так же как заблуждение мира не губит еще нас. Мы должны сами позаботиться о себе: великое дело представляет эта «обязанность оставаться дома»! И вообще, говоря по правде, я никогда не слышал о «мирах», «спасенных» каким-либо другим образом. Мания спасать миры составляет особенность XVIII века с его пустым сентиментализмом. Не будем же подражать ему слишком старательно. Ибо спасение мира я должен с полным упованием предоставить Творцу мира и позаботиться немного о своем собственном спасении, в чем я могу быть гораздо более компетентен! Короче, мы должны в интересах мира и своих собственных радоваться, что скептицизм, неискренность, механический атеизм, со всеми своими ядовитыми росами, проходят, почти уже прошли.