Дон Иван - Алан Черчесов

Мы вырулили на Ленинский и помчались в сторону Внукова. Жанна не сводила взгляда с дороги. Лицо ее осунулось и постарело, но не морщинами – выражением. Так смотрят те, кто вдруг увидел больше в себе, чем вокруг. На моей памяти так она смотрела только однажды – когда навестила Клару в больнице, а потом мне призналась, что отныне ее ненавидит. (“Кисть не срослась. Операция не помогла. Теперь Клара – калека. А у калек есть калечное свойство: калечить любого, кто рядом. Я всучила букет. Он лежал у нее на груди, а потом соскользнул, и она подхватила его машинально обрубком. Чуть меня не стошнило. Цветы были уже не цветы. Их погубила культя. Исковеркала, перечеркнула бинтами… Не хочу становиться увечной. Не позволю уродовать ей свою жизнь. Жизнь должна быть красивой, пусть ее красота эфемерна. А красота эфемерность и есть. Так же, как розы и жизнь. Разве нет?”)

Мы покинули очертания города. Я был удивлен: если едем в аэропорт, как быть с отсутствием паспорта? В то, что Жанна решила сюрпризом подарить мне в обертке гражданство, верилось мало. Меня охватило дурное предчувствие.

– Где-то здесь, – сказала она, сбросив скорость. Остановила машину и опустила стекло с моей стороны.

На обочине грунт был заметно чернее, чем ночь. По нему пролегала глубокая борозда. Она срезала дерн с разбитого напрочь кювета и взрыхлила настил из щебенки. Фонарь шевелил на нем пятна разлитого масла. А может, то было не масло. Только разве питаются кровью подмосковные муравьи?

– Кто? – еле слышно выдавил я. Но ответ уже знал.

Жанна зажгла свет в салоне, подняла, нажав кнопку, стекло и вернула глазам моим ночь. Потом повторила:

– Я рада, что ты уцелел.

– Она сделала это нарочно?

– Не знаю. Иногда людям хочется счастья, чтобы скорей умереть. Ужасно, конечно, но ты поступил так, как нужно.

– Это Давид тебе позвонил?

– Он жутко расстроен. Сказал, что боится за вас. Что-то плел про кредитку. Был явно на взводе. Помышляет бежать.

– Бедный пидор. Называется, сделала баба доброе дело…

– У Давида хорошее алиби: был с тобой у себя. Ты, соответственно, был лишь с Давидом.

– Удар ниже пояса.

– Предпочитаешь пулю в затылок?

– Еще не решил.

– Не хами. Мне самой пристрелить тебя хочется. Что с тобой?

– Ничего.

– Лучше вам встретиться прямо сегодня. Где-нибудь в людном безнравственном месте. Поворковать, подержаться за ручки. С тебя не убудет… Да что такое с тобой?

– Ничего. Небольшая истерика.

– Тебя так колотит, что даже машину трясет.

– Я потрясающий Дон.

– Хотя бы поплачь, идиот!

– Дельный совет. Сама напросилась.

Я рыдал всю дорогу. Потом рыдал в ванне. Потом – на диване, под музыку. Потом в тишине, прильнув к Жанне. Потом – занимаясь любовью. Потом я уже не рыдал, а икал на рассвет. Потом отрубился и продрых до самого вечера. А когда я поднялся, приехал Давид и сказал, что Аринин папаша взял ложный след:

– Ментовская разводка. Насочиняли летевший по встречке КамАЗ. Теперь как найдут перевернутый грузовик со свеженьким трупом в кабине, так и запросят награду. Помяни мое слово. Ага! Снимаю перед коррупцией шляпу. Да здравствует алчность в погонах! Нам с тобой повезло. Поздравляю. И возвращаю вот это.

Он сунул мне в руку кредитку и тут же раскланялся.

– Ножницы в ящике справа. Зажигалка и пепельница – на столе. Будешь жечь, иди на балкон. Не выношу запах жженого пластика. От него разит крематорием!

Восклицательный знак Жанна поставила дверью, захлопнув ее у меня перед носом. У дам неревнивых ревность к живым заменяется ревностью к мертвым: тем неревнивость свою не докажешь.

Поразмыслив, я положил кредитку в карман, а в развитие событий вмешалась судьба, уже порядком осоловевшая, наблюдая за моими обрыднувшими скитаниями. Вцепилась в единственную вещицу, доставшуюся мне на память от несчастной и до смерти осчастливленной жертвы (официально – несчастного случая). Вот она – святая благодарность мертвых, прядущих чудесную пряжу для наших нескладных планид. Аллилуйя тебе! День я не забыл: 30 августа 2002-го. Ни лето, ни осень. Не преступник и не безвинный. Не живой и не труп. Такой вот безличный пунктирчик безвременья.

Судьба опустила в карман лотерейный билет и взяла перерыв на пять лет. Если быть точным, на пять лет, два месяца и два дня. Оставалось лишь посадить пятно на рубашку.

Итак, я положил кредитку в карман и пошел на балкон, размышляя о том, что такое Арина. Она мне старалась помочь, как могла: пока я таращился на прохожих и слушал строчащие швы по асфальту покрышки машин, небо вдруг поперхнулось, закашлялось, и поднялся сухой жесткий ветер – словно большой сизый голубь ударил Москву по макушке крылом и сорвался с секретной депешей ткать небо. Пепел попал мне в глаза, я зажмурился, и в то же мгновенье судьба, уплывая, вильнула хвостом, задев меня им по лицу: рявкнул сквозняк, воткнул форточку в раму и больно обрызгался треском. Холодная пуля вонзилась мне в лоб.

– Мысль материальна, – посетовал я оттиравшей тампонами кровь хмурой Жанне. – Хотела меня пристрелить? Получай!

– Я тебя уже пристрелила – в романе.

– Вот видишь! Убийца давно среди нас. Вам бы только сюжеты строгать, а страдать потом нам. Впаять бы писателям срок за подстрекательство яви к насилию…

– Упрек не по адресу. До меня тебя убивали сто раз – за три с половиной-то века!

– А я вам назло все живу.

– А ты все живешь и трахаешь людям мозги. Раздевайся. Бросай ее в стирку. А лучше в огонь.

Так рубашка моя оказалась на дне гардероба. Изгой, затиснутый между резервным матрасом и пледом. Мина, зарытая на глубину пяти лет, о которых мне рассказать даже нечего: я жил, потому что был жив, а совсем не затем, чтобы жить. Их могу пролистать я за четверть часа. Одно слово – рутина!

Чем я ее заполнял? Большей частью чтением книг, посещением музеев, походами в театр, побежками к слабому полу да уроками на дому. Идея учить языки пришла Жанне:

– Лучший способ бороться со скукой. Обретаешь в себе идеального собеседника, который боится ляпнуть вслух глупость, но не боится услышать твою. И потом, для тебя только это пока доступный вид путешествия. Начинай с английского и французского. Зубри параллельно.

– Почему сразу с двух?

– Первый – пропуск в сегодня, второй – во вчера.

– И к чему мне ходить во вчера?

– Не ходить, а расти из него. О родословной судят не по уровню твоих знаний, а по степени твоего невежества. Дворянин может быть дураком, но обязан уметь говорить по-французски.

– Хочешь вручить мне фальшивую метрику?

– Снабжаю верительной грамотой. С французским не пропадешь. Всякая фраза на нем воспринимается как каламбур. Можешь нести ахинею, но если она на французском, прослывешь острословом.

– А как же испанский?

– Он номер три. Все и так полагают, что ты его знаешь, потому можно не торопиться. Я ж не спешу читать “Анну Каренину”…

– ???

– Вот видишь, внезапная правда шокирует. Между тем это так, что, согласись, добавляет пикантности образу Клопрот-Мирон. А еще не читала я Библию, “Бесов” и “Золотого теленка”. И, скорее всего, не прочту: зачем тратить время на то, что в тебя напихали цитатами?

– Подход настоящего профи.

– Напрасно язвишь. Бунюэль, например, старался кино не смотреть, чтобы делать кино Бунюэля.

– Но сначала он стал Бунюэлем, посмотрев кучу тех, кто был до него.

– Ему было легче: киношная куча росла для него лишь с конца предыдущего века. А на нашей горе давно места свободного нет.

Умение Жанны меня убеждать было столь же искусно, как и талант не давить на мое самолюбие, притворяясь, что я волен сам делать выбор.

Я выбрал английский с французским, а спустя ровно год занялся и испанским – случайный, но (как любая случайность, подстроенная прозорливым неведением неизлечимой тоски) предусмотрительный шаг, к тому же давно предусмотренный свыше. Для меня, уточню, это был первый шаг к обретению родины, которую позже найду я отнюдь не в границах чужой и прекрасной страны, а в сердце и лоне единственной, окончательной женщины, уже окликавшей меня из туманной и солнечной дали. Кто сказал, что случайность – рычаг провидения? Я бы пожал ему руку…»

– Пушкин сказал. Только у него не рычаг, а орудие.

– А у Дона – рычаг. Фаллический символ. Что еще?

– Это уже не кино.

– Это уже похвала?

– Не совсем. Где любовь?

– До нее ему кочевать пятилетку.

– Пролистни.

– Не могу.

– Почему? Ты же сам говорил, что ему должны помогать чудеса.

– Чудо – не фокус, в кармане не спрячешь. Чудо – это когда на краю, когда ни на что нет надежды, кроме надежды на чудо. Тут оно – раз! – и чудесит. Заслужить его надо. И потом, я уже написал там: пять лет. Не вырубишь топором.