Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник) - Рю Мураками

– Хочешь? – спросил он меня.

Голос у него был скрипучий. Честно говоря, я не понял, сказал ли он это по-английски, потому что он просто протянул бутылку, помотав ею у меня перед глазами. На запястье у него был широкий шрам. Вертикальный. Если бы он был горизонтальный, можно было бы предположить попытку самоубийства, но этот шрам был вертикальный и вызывал у вас какое-то странное чувство отвращения, почти дурноты. Я кивнул и взял бутылку. Было еще рано. Я отпил глоток. Это оказался бурбон. Бурбон какой-то неизвестной мне марки. Похоже на коньяк. «Откуда у этого доходяги такое отменное спиртное?» – подумал было я, как вдруг:

– Хм! Бутылочка «Джорджа Дикенса», – сказал по-японски человек, подошедший к нам сзади.

– Ну как? Видел ее?

Я кивнул.

– А чего тебе опять здесь надо?

– Честно говоря, сам точно не знаю, – ответил я. Одет он теперь был несколько иначе, чем в первый раз, когда я его видел. Те же длинные волосы и борода, но теперь на нем были засаленные вельветовые брюки, на плечи накинута куртка в грязных пятнах, что делало его похожим скорее на любителя турпоходов, чем на бомжа-пропойцу. – Меня просили вернуться, чтобы задать вам несколько вопросов.

– Как дела у Кейко? – спросил он, достав из кармана пачку сигарет «Пэл Мэл» без фильтра. Одну он протянул типу с бутылкой бурбона, вторую закурил сам. – Ничего?

– Не знаю. Я видел ее всего один раз.

– Ну а когда ты задашь мне свои вопросы, что собираешься делать? Репортаж, что ли?

– Это она попросила меня вернуться. Может быть, я вас удивлю, но мне и самому хотелось еще раз вас увидеть.

– В молодости мне повезло, я разбогател, – сказал он, расхохотавшись. – Черт, здесь дуба дашь, пойдем-ка куда-нибудь.

Он поднялся и зашагал прочь. Я последовал за ним. Тип с бурбоном тоже пошел за нами, но так как мы шли слишком быстро, он отстал и присел на тротуаре. Вскоре мы проникли через узкую дверь в своего рода огромное кафе, которое снаружи ничем не привлекало взгляда – ни неоновыми лампами, ни вывеской, ни указателем. Там расположилась компания геев, распивавших какой-то прозрачный алкогольный напиток. Джин или водку. Повсюду стояли деревянные столы с высокими табуретами, как у барной стойки, пол был усеян окурками, фруктовыми очистками, пустыми бутылками и прочими нечистотами, которые мне сложно было бы даже определить. Педики приветствовали вошедшего. Он ответил им, сделав знак рукой. К нам подошла официантка лет сорока с асимметричным лицом.

– «Фрэнк Синатра», – сказал он.

Я заказал пиво.

– А что это – «Фрэнк Синатра»?

– Смесь «Вайлд Тюркей» и джина «Тангери». Можно еще смешивать «Канадский клуб» с «Абсолютом», но тогда это уже будет «Гарри Купер». Коньяк с шерри – и получишь «Жана Габена». Я сам все это придумал. И именно эти коктейли пользуются самым большим успехом в этом баре. Тебе сколько лет?

Казалось, у него настоящий дар располагать к себе и выводить вас из равновесия. Да, именно то самое. Сила, которую источал его взгляд.

– Хм! Почти тридцать? В твоем возрасте у меня уже была хибарка из белого золота! Я разъезжал на «ягуаре» и «феррари». «Феррари», правда, был всего лишь 308-й, но с девчонками проходило только так. Я стал богатым и знаменитым в одну ночь. Просто прожив три года в Нью-Йорке и сняв две музыкальные комедии. Останься я в Штатах, так бы и плавал в том же дерьме, но в Японии я сделался звездой.

Он пригубил свой «Фрэнк Синатра», я заказал еще одно пиво. Официантка принесла мне «Корону» с четвертинкой зеленого лимона, засунутого в горлышко. Лицо у нее в самом деле было странное: правая часть производила впечатление, будто ее били: вздувшаяся и какого-то серого цвета, левая же, наоборот, была такая белая, что даже проступали веснушки. Мне было неловко, и, встретившись с ней взглядом, я отвел глаза. Японец же стал мило с ней перешучиваться, примостив руку на ее зад. Я ничего не понял из того, что они сказали друг другу. Должно быть, это было нечто вроде местного жаргона.

– Знаешь, когда-то, уже довольно давно, я писал пьесы, какую-то муть для театральных постановок, и вот сейчас, когда я вижу тебя перед собой, мне так тошно. Так тошно вспоминать, говорить об этом. Кстати, тебя как зовут?

– Миясита, – ответил я и отпил глоток «Короны». Не знаю, может быть, это воздух Нью-Йорка, эта смесь пара и сухости действовала так, но я вдруг с какой-то даже ностальгией вспомнил порошок, которым угостил меня Мартышка, мелкая рок-звезда. «Корона» и правда шла гораздо лучше после дозы кокаина.

– Миясита? А чем занимаешься? Ах да! Когда мы в первый раз пересеклись, ты, помнится, держал отражатель; снимаешь видеоклипы? Так?

– Не совсем, но и это тоже. Я скорее занимался продажей видеопродукции, – начал было объяснять я ему, как он вдруг прикрикнул:

– Да мне плевать!

Я так и подскочил. Сразу напрягся…

– Спокойно, спокойно, – прибавил он, залпом опрокинув свой «Фрэнк Синатра». – Что, не нравится, когда я повышаю голос? Голос! Это самое трагическое из всего, чем мы обладаем. А у меня уже нет сил, чтобы выносить трагедии. Они меня смущают, все эти голоса. Ну, как тебе Кейко? Как она тебе показалась?

– Показалась? Я еще никогда не встречал такой женщины.

– А ты знаешь, что этой девице сейчас всего двадцать три, от силы двадцать четыре! Потрепала ее жизнь, а? Или, скорее…

Он называл Кейко Катаоку «эта девица». Человек, находившийся сейчас передо мной, в точности соответствовал тому, как она мне его описала. Я так