Разрозненные рассказы - Рэй Брэдбери

– Кажется, да.

– Десять учениц пишут портреты ребят, с которыми им хотелось бы встречаться. Это конкурс школьного клуба.

– Все это очень хорошо, – ответил отец, – но что вы будете делать, окончив портреты? Разыскивать Прекрасных принцев в жизни?

– Попытка не пытка, папа.

– Да, конечно. – Отец придал своему голосу самый дружеский тон. – Ну что ж, посмотрим?

Мэг отступила от своего полотна.

– У меня глаза не получаются.

Держась за подбородок, отец долго смотрел на портрет.

– Да, действительно. Один глаз отклонился почему-то к западу, а другой – к востоку.

– Я, конечно, все время что-то меняю, – поспешно объяснила Мэг, – добавляю новое каждый день.

Отец молчал, поглощенный творением Мэг. Потом перевел взгляд на работу Мари, стоящую рядом на камине.

– То мне кажется, что у него должны быть голубые глаза, то карие, – сказала Мари. – Просто ужас, до чего я непостоянна. Ну как, нравится парень? Правда, шик-блеск?

– Разве и сейчас говорят «шик-блеск»? – удивился отец. – Это словечко было в ходу еще у нас в колледже, году в тридцать четвертом. Да, этот парень почти что «шик-блеск».

– «Шик-блеск», папа, не может быть «почти». Или да, или нет.

– У него не ладится с подбородком. – Отец прищурился. – Он что – жует конфету, жвачку или грызет леденец?

– Да нет, у него просто волевая челюсть. Я люблю волевую челюсть у мужчин.

Отец удрученно потер свою собственную.

– Этот портрет тоже не окончен?

– Нет, конечно. Пишу понемножку. Так интереснее.

– А что думают о вашей работе Еж и Шутник?

Еж получил свое прозвище за стрижку, напоминающую щетку-скребницу; в последнее время он тихо торчал возле дома по вечерам. Шутник был совсем в другом духе: отец назвал его так потому, что смех этого парня, вернее, хохот, ржанье и гоготанье, сопровождавшиеся судорогами, можно было слышать за версту; иногда этот смех раздавался ясной лунной ночью где-то на ферме. Обычно Шутник рассказывал какой-нибудь анекдот, до сути которого приходилось долго и настойчиво добираться, а потом заходился в пароксизме смеха, повиснув на собеседнике, чтобы не упасть. Но, вообще говоря, Еж и Шутник были симпатичные ребята, совсем непохожие на эти портреты.

– Мы им еще не показывали, – медленно проговорила Мари.

– Наверное, придется показать.

– Да, но мы знакомы всего несколько недель.

– Должны же ребята знать своих соперников. А вдруг им захочется подтянуться?

– Папа!

В этот самый момент снизу, со двора, донеслись звуки, от которых мурашки пошли по коже; отец весь сжался, несмотря на свою твердость. Такой же страх испытывали, видимо, миллион лет назад первобытные люди, когда их глубокую спячку нарушали невообразимые звуки, издаваемые динозаврами. Пещерные жители вскакивали и кутали головы в шкуры, а чудовища громоздились у входа, с хрустом перемалывая чьи-то кости. Что касается отца, то и он – вполне человек двадцатого века, в костюме за 75 долларов, с масонским кольцом на пальце и сознающий к тому же, что святость брака и семьи должна придавать ему мужества, – он содрогнулся от этого хохота, и волосы на его голове встали дыбом.

– Шутник, – прошептала Мари.

– Шутник, – ответил отец.

– Я думаю, его лучше впустить.

– Пусть идет по лестнице медленно, – посоветовал отец, – ведь если он сломает ногу, придется пристрелить.

Еж и Шутник стояли в центре гостиной, расставив на ковре здоровенные ноги и разглядывая ногти на руках, отнюдь не идеально чистые. Пока отец спускался по лестнице и здоровался, он успел рассмотреть животных, которых его дочери пригнали с пастбища. Парни были сложены одинаково, и оба напоминали фигуры, наспех собранные из крупных детских кубиков, нанизанных на кости старого мамонта. Их локти вечно отскакивали в стороны, натыкаясь на предметы – на ребра стоящих рядом людей, на двери, рояли и вазы. Вазам особенно везло: эти локти, казалось, обладали какой-то особой, неизъяснимой силой, заставлявшей вазы лететь через всю комнату, рикошетом отскакивать от стены, а то и прыгать с каминной полки. Не зря, видно, в свое время в посудных лавках вывешивали объявления, где говорилось без обиняков, что внутрь впускают только мальчиков, умеющих держать руки по швам. Вот и сейчас Еж, которого по-настоящему звали Честер, и Шутник – на самом деле Уолт – изо всех сил старались совладать со своими локтями, ожидая, когда девушки пригласят их в дом.

Отец видел, что у каждого из них было еще по две задачи: первая – удержать на плечах огромную голову, что было довольно трудным жонглерским трюком, потому что она все время куда-то клонилась, сгибая шею; и вторая – следить за тем, чтобы ступни, такие же своенравные, как и локти, не стукнули кого-то по щиколотке или не задели стул. Ноги под стать головам и рукам были здоровенными, и, присмотревшись, отец понял, что от них можно каждую минуту ждать чего угодно.

– Эй, – сказал Шутник, – как насчет того, что кто-то пишет портрет Прекрасного принца?

Девушки молчали в изумлении.

– Об этом вся школа гудит, – сказал Еж. – Дайте взглянуть!

– Нет, нет! – воскликнула Мэг.

– Они еще не закончены, – сказала Мари.

– Да ну, – сказал Еж, – не вредничайте! Сестры посмотрели на отца, отец на сестер.

– Ну что ж, – сказала Мэг, – пошли.

Молодежь поднялась наверх. Чувствуя себя виноватым, отец стоял внизу и прислушивался. Наверху хлопнула дверь, протопали большие ноги. Повисла долгая, напряженная тишина. Отец повернулся было, чтобы уйти на кухню; его остановил рев животного, в которого вонзили нож. Потом последовали выкрики и громовые раскаты.

Шутник хохотал. Он топал ногами как сумасшедший, сотрясая дом. «Боже», – подумал отец.

Но вот и Еж присоединился к нему: он заухал, как филин, потом набрал побольше воздуха и издал вопль. Дочери зловеще молчали. Отец слышал, как парни перекликались: «Посмотри на это!», «А тут что?», «А тут? О-ой!». Наверное, они, раскачиваясь, держались друг за друга, чтобы не упасть и не покатиться по полу.

Отец стоял, схватившись за перила.

Сестры заговорили. Не повышая голоса, но гневно. Потом громче. Шутник и Еж не слышали, потому что продолжали дико хохотать, якобы объясняя друг другу, как хороши оригиналы – их рубиново-красные губы, золотые кудри, тела древних греков. Опьяненные бурным весельем, они, конечно, ходили ходуном перед портретами – это можно было себе представить.

– Честер! Уолт!

Это был пронзительный крик – крик джунглей.

Смех прекратился.

Отец почувствовал, что покрывается испариной. Девушки говорили очень тихо, ледяным тоном, словно с чердака подул зимний ветер. В мертвой тишине их голоса звучали ровно, они почти шипели, как змеи. Отец представил себе, как парням указали на дверь жестко вытянутой рукой. И в самом деле, через минуту Честер и Уолт скатились с лестницы, зажимая рты руками. Они взглянули на отца, а он – вопросительно – на них. В глазах мальчишек плясали черти. Прижимая ладони к губам, они выскочили из дома. Отец сжался, зная, что дверь грохнет изо всех сил, так и случилось.