Трава поет - Дорис Лессинг

Тони вскочил, собираясь подойти к собеседнице, сейчас его переполняла лишь жалость, а о чувстве неловкости он позабыл. Что-то заставило его обернуться. На пороге стоял слуга, Мозес, и смотрел на них, а на его лице была написана злоба.

[363]

— Прочь! — бросил Тони. — Немедленно пошел прочь! — Он обхватил рукой Мэри за плечи. Женщина вся съежилась, впившись ногтями ему в кожу.

— Уходи! — неожиданно сказала она туземцу из-за плеча Тони. Англичанин понял — Мэри пытается отстоять свои права и, воспользовавшись им в качестве прикрытия, вернуть утраченную власть. Сейчас она напоминала ребенка, который пытается вызывающе себя вести со взрослым.

— Мадам хочет, чтобы я ушел? — тихо спросил слуга.

— Да, уходи.

— Мадам хочет, чтобы я ушел из-за этого нового хозяина?

Тони бросился к двери. Дело было не в самих словах, а в тоне, которым Мозес их произнес.

— Убирайся, — проговорил англичанин, чуть ли не задыхаясь от ярости, — убирайся, пока я тебя отсюда не вышвырнул.

Смерив Тони долгим злобным взглядом, туземец ушел. Потом вернулся. Проигнорировав молодого человека, он обратился к Мэри:

— Мадам уезжает с фермы, да?

— Да, — слабым голосом ответила Мэри.

— Мадам никогда не приедет?

— Нет, нет, нет! — выкрикнула она.

[364]

— А этот новый хозяин тоже уезжает?

— Нет! — завопила она. — УЙДИ ЖЕ!

— Ты уйдешь или нет? — заорал Тони. Он был готов убить туземца: вцепиться ему в горло и вытрясти из него жизнь.

И тут Мозес исчез. Они услышали, как он прошел через кухню и выбрался на задний двор. Дом опустел. Мэри всхлипнула, прикрыв лицо руками.

— Он ушел, -— закричала она, — ушел, ушел! — Мэри испытывала невероятное, до истерики, облегчение. Вдруг она оттолкнула стоявшего рядом с ней Тони и, словно безумная, прошипела: — Это вы его прогнали! Теперь он не вернется. Сперва все было хорошо, а потом явились вы! — С этими словами она разрыдалась.

Тони сидел, обхватив ее рукой, утешая. «Что я скажу Тернеру? » — только и думал сейчас он. А что он мог сказать? Лучше было обо всем молчать. Дик и так уже почти рехнулся от переживаний. Будет жестоко что-либо ему рассказывать, да и, впрочем, осталось всего два дня, а потом Тёрнеры уедут с фермы.

Тони решил только, что он отведет Дика в сторону и посоветует ему немедленно уволить слугу.

Однако Мозес не вернулся. Вечером он так и не появился. Тони услышал, как Дик спро- [365] сил, где туземец, и Мэри ответила, что прогнала его. Ее голос звучал невыразительно и равнодушно, словно она обращалась к мужу, не видя его перед собой.

В конце концов Тони в отчаянии пожал плечами и решил ничего не предпринимать. На следующее утро, как обычно, он ушел в поля. Это был последний день перед отъездом Тёрнеров, а дел предстояло переделать целую кучу.

11

Мэри проснулась неожиданно, словно ее кто-то толкнул здоровенным локтем. Все еще стояла ночь. Поскрипывали оконные петли. Взглянув на темный прямоугольник оконного проема, Мэри увидела, как среди ветвей деревьев скачут и мерцают звезды. Небо было ясным, с оттенком холодного серого цвета, звезды сверкали ярко, но не могли рассеять тьму. В комнате проступали очертания мебели. Мэри удалось разглядеть тусклое мерцание — это была поверхность зеркала. В туземном поселении закричал петух, и в ответ прозвучало с дюжину пронзительных воплей, встречавших рассвет. Дневной свет? А может, свет луны? И то и другое. Все смешалось вместе, а через полчаса должно взойти солнце. [366] Мэри зевнула, уселась, откинувшись на старых подушках со слежавшимся в комья наполнителем, и потянулась. Ей подумалось, что прежде ее пробуждения были словно подернутыми пеленой, она с трудом стряхивала с себя остатки сна, не желая возвращаться в реальный мир и покидать постель. Сегодня она чувствовала себя спокойной и отдохнувшей. Мэри было уютно, а в голове ощущалась ясность мыслей. Непринужденно сцепив руки за головой, она уставилась во тьму, скрывавшую знакомые стены и мебель. Лениво, никуда не торопясь, она воссоздавала комнату в воображении, расставляя по местам каждый шкаф, каждый стул, после чего двинулась по дому, а потом и вовсе вышла наружу, выхватив его в мыслях из мрака, будто бы подцепив рукой. Наконец с высоты она снова взглянула на домик среди зарослей кустарника и преисполнилась печали, умиротворения и нежности. Ей показалось, что она держит в руках ферму со всеми ее обитателями, достойными самой сердечной жалости, прикрывая их от взглядов жестокого, придирчивого мира. Женщина почувствовала, что сейчас заплачет. Ощутив, как по щекам покатились жгучие слезы, она потянулась к ним пальцами, желая дотронуться до них. Почувствовав прикосновение к огрубевшей коже лица столь же огрубевшего пальца, [367] Мэри пришла в себя. Она продолжала безутешно плакать, но на этот раз она роняла слезы о себе, прощая себя. Потом Дик заворочался и проснулся, рывком сев в постели. Она знала, что муж сейчас крутит головой во мраке и прислушивается, и поэтому старалась лежать неподвижно. Она почувствовала, как его рука робко дотронулась до ее щеки. Однако это застенчивое виноватое прикосновение вызвало у Мэри лишь раздражение, и она резко отдернула голову.

— Мэри, в чем дело?

— Ни в чем.

— Тебе жалко, что мы уезжаем?

Вопрос показался ей совершенно нелепым, он не имел никакого отношения к тому, что она сейчас чувствовала. Ей не хотелось думать о Дике, разве что только с этой отстраненной, безличной жалостью. Неужели муж не мог оставить ее в покое хотя бы сейчас, в последние мгновения безмятежной жизни?

— Спи, — сказала она, — утро еще не наступило.

Ее голос показался Дику совершенно нормальным, даже неприязнь, что жена проявила к нему, когда он попытался до нее дотронуться, показалась слишком знакомой. Поэтому через минуту он снова спал, так, словно и вовсе не просыпался. Однако теперь Мэри [368] уже не могла забыть о его присутствии: Дик лежал с ней рядом, она чувствовала подле себя его распростертые руки и ноги. Мэри встала, злясь на Дика, который никак не мог оставить ее в покое. Он всегда был рядом, мучительное напоминание о том, что ей надо было забыть, чтобы остаться самой собой. Она села, выпрямившись, закинув руки за голову, вновь вернувшись с небес на землю. Давно уже она не мыслила столь ясно, давно не испытывала знакомое чувство напряжения, словно она была веревкой, туго натянутой промеж двух неподвижных жердей. Мэри медленно, бездумно стала покачиваться взад-вперед, пытаясь вновь погрузиться в полузабытье, в ту область своего сознания, где Дику не было места. Это был выбор, если, конечно, подобный неизбежный шаг можно назвать выбором, между Диком и тем, другим, а Дик давным-давно уже сгинул.

— Бедный Дик, — спокойно проговорила она.

У Мэри теперь снова получалось думать о нем отстраненно. Вдруг ее коснулась тень страха, намек на тот ужас, что впоследствии овладеет ею. Она осознавала этот страх, ей все было понятно, она предчувствовала его, ощущая, что сейчас вмещает в себя весь мир. Но только не Дика. Нет. Она посмотрела на свернувшегося под одеялом мужа — лицо [369] мертвенно-бледное в свете нарождающейся зари. Свет лился из приземистого квадратного окна, и вместе с ним в комнату проникал теплый ветерок, несший с собой духоту.

— Бедный Дик, — в последний раз произнесла Мэри и больше о нем не вспоминала.

Она поднялась из постели и подошла к окну, прижавшись бедрами к низкому подоконнику. Если бы она подалась вперед и наклонилась, ей бы удалось дотронуться руками до земли, которая снаружи, казалось, шла на подъем, устремляясь к деревьям. Звезды исчезли. Небо казалось огромным и будто бы выцветшим, а вельд — тусклым. Все было готово окраситься в свои цвета. На листьях, несмотря на сумрак, уже зародился оттенок зеленого, небеса были почти голубыми, а в высаженных в ряд цветах возник намек на алый.

Медленно небо окрасилось в изумительный розовый цвет, и деревья словно бы потянулись вверх, тоже став розовыми. Мэри склонилась, глядя на зарю, возвращающую миру форму и краски. Ночь подошла к концу. Мэри подумалось, что, когда взойдет солнце, тот прекрасный миг спокойствия и всепрощения, дарованный ей милостивым Всевышним, канет в Лету. Она присела у подоконника и замерла, скованная судорогой, цепляясь за последние крохи пережитой радости. Голова у нее была [370] столь же ясной и чистой, как и само небо. Но почему в это последнее утро она спокойно пробудилась от сладкого сна, а не от безобразного кошмара, который, казалось, продолжался и днем, отчего порой ей чудилось, что между ужасами дня и ночи нет никакой разницы? Почему она торчит здесь и любуется рассветом, преисполненная дикого восторга, словно мир заново создали специально для нее? Сейчас Мэри находилась будто бы в пузыре, напоенном светом, яркими красками, причудливыми звуками и пением птиц. Ветви деревьев были усажены щебечущими пташками, которые, казалось, хором выражают переполнявшую ее радость, и их дружная песня несется прямо к небесам. Легко, словно перышко, Мэри выскользнула из спальни и вышла на веранду. Мир был прекрасен, столь прекрасен, что она едва могла взглянуть на подернутое красной пеленою зари изумительное ярко-голубое небо, на красивые неподвижные деревья, где сидели поющие птицы, на алые, напоминавшие звезды цветы.