Человек-недоразумение - Олег Лукошин

Пьянящий воздух дна

— Встава-а-ай, прокля-а-атьем заклеймё-о-онный!!! — завопила с утра пораньше Агния.

Да и было ли это вообще утро? Скорее всего, самый разгар ночи. Эта баба ухо со ртом путала, а день с ночью — и подавно. Я тяжело разомкнул веки, лишь на мгновение, а затем снова закрыл их и прижался плотнее к батарее. Просыпаться не хотелось. Вообще, в принципе не хотелось. До самого конца жизни. Вот так лежать и лежать, пребывая в сладкой неге сна, — это весьма неплохой вариант для коротания отпущенного на земле времени.

Демьян тоже не поднимался. Агния пропела ещё несколько строк из «Интернационала», а когда дошла до «смертного боя», рассердилась и принялась отвешивать по бокам полюбовника пендали. Тот закряхтел и заворочался.

Приподнявшись на руках, Бедный прижался спиной к стене. Тело слушалось его плохо. Невидящими глазами он обозревал наше подъездное лежбище и, казалось, в очередной раз не понимал, что он здесь делает, в какой момент сука-жизнь подкинула ему, знаменитому пролетарскому поэту, заковыристый фортель в виде бездомного и безутешного существования. Барто, вот та, хоть и была не менее знаменитой поэтессой, окружающую реальность воспринимала адекватно, неизменно позитивно, неизменно с энтузиазмом и каждое утро своей жизни встречала песней. Она присела перед возлюбленным на корточки, заворковала над ним, со смехом целовала в небритые щёки и пыталась просунуть ладонь под ушанку, чтобы погладить Демьяна по сальной и горемычной головушке.

Приехать в Омск в самый канун зимы, как я сейчас понимаю, было не самой лучшей идеей. Да что там говорить, скверная это была идея. И откуда она только свалилась на меня? Я безуспешно пытался устроиться журналистом в местные газеты, но их редактора жопой чуяли во мне подозрительную личность с тёмным прошлым и, не отказывая напрямую, предпочитали тянуть с окончательным ответом. В одной из газет мне даже дали задание — в качестве проверки моих способностей — оно заключалось в посещении местного реабилитационного центра (он оказался детским домом для инвалидов и даунов), где некий предприниматель проводил благотворительную акцию. Предприниматель отыскался щедрый и преподнёс в дар обездоленным детям холодильник и комплект мебели — сколько-то кроватей и столов. Я написал всё как есть и даже сдержал в себе желание поизмываться над мордатым, туповатым (судя по его приветственной речи на церемонии), но в целом душевным и не шибко раздражающим мою ранимую натуру бизнесменом. Заметку мою взяли, через несколько дней она вышла, почему-то под другой фамилией, что меня никак не возмутило — ну, значит, так надо, решил я. Главный редактор, стройная, но увядающая женщина под пятьдесят, торжественно, видимо полагая, что безумно обрадует меня, предложила мне сотрудничество. Оно заключалось во внештатной работе. Я перспективе такой не обрадовался, потому что, поработав два года корреспондентом хоть и в завалящей газетёнке, всё же понимал, что внештатники ни хрена ничего не получают, потому что их материалами лишь забивают пустоты на полосах, то есть печатают крайне редко. На деньги от внештатной писанины жить нельзя. Мне нужно было в штат.

Редактора моя гордая позиция возмутила, и она, обиженная, поспешила от меня отделаться. Я же, также гордый, о компромиссах пока не думал, полагая, что цену себе знаю, а цена моя ого-го как высока, — а потому высокомерно ретировался. Буквально несколько дней спустя мне пришлось пожалеть об этом решении, потому что в других печатных изданиях города меня ждал полный и окончательный облом. Возвращаться к обиженной редакторше не позволили гордость и здравый смысл, которые говорили, что пункт этот миновал окончательно и пора о нём забывать.

Денег, первое время хватавших на угол в обшарпанной квартире старушки-алкоголички, вскоре не стало, и к некоторому моему удивлению, так как я полагал, что хозяюшка жить мне позволит и так, за домашнюю работу и походы в магазин, встал вопрос о выселении на улицу. Старуха продемонстрировала непреклонный характер вкупе с истеричными матерными тирадами и терпеть меня без целковых не желала. Цепляясь за последнюю надежду, я попытался соблазнить её, чтобы жить у неё этаким альфонсом, отрабатывающим квартирную плату плотскими утехами. Она не возражала, я, пылкий, страстный, уже завалил её, но организм подвёл меня…

В первый же день уличной жизни я встретил Демьяна Бедного и Агнию Барто. Они стояли у торгового центра перед жестяными банками, в которые прохожим предлагалось кидать мелочь, а особо сердобольным и бумажные банкноты, и читали стихи.

Мужчина классического бомжовского вида, экспрессивно размахивая рукой со сжатым кулаком, декламировал:

Заткало пряжею туманнойВесь левый склон береговой.По склону поступью чеканнойСоветский ходит часовой.

Во мгле туманной берег правый.За тёмной лентою ДнестраПрипал к винтовке враг лукавый,В чьем сердце ненависть остра.

Сам того не желая, я заслушался. Вступившая вслед за ним подруга, просто-таки идеал женщины-бродяжки, высоким голосом с хрипловатыми вкраплениями затронула мою душу такими вот строками:

Нет, уйду я насовсем!То я папе надоем:Пристаю с вопросами,То я кашу не доем,То не спорь со взрослыми!Буду жить один в лесу,Земляники запасу.

Я испытал душевное смятение. Накатило ощущение ментального сдвига, когда чувствуешь в своей груди целую Вселенную и от этой внутренней бескрайности почему-то начинаешь испытывать терпкую жалость ко всему мёртвому и живому, но в первую очередь к самому себе. Остро захотелось почитать собственные стихи, всё же я немало написал их в рокерский период своей жизни. Почему-то ни одно из них на память не приходило.

И тогда странным образом из потёмок головного мозга на поверхность всплыли строки пушкинского «Анчара», видимо, единственного стихотворения, которое было способно удержаться в моей памяти. Всплыли целиком, от начала до конца. Не спрашивая разрешения, полились наружу:

В пустыне чахлой и скупой,На почве, зноем раскаленной,Анчар, как грозный часовой,Стоит один во всей Вселенной…

Закончив чтение трагическими виршами «А с ними гибель разослал к соседям в чуждые пределы», я открыл глаза (да, закрылись в благословенном экстазе) и огляделся по сторонам. Кроме поэтов-бомжей, никто на меня внимания не обратил. Те же слушали трепетно, на лице мужчины застыла лукавая усмешка.

— Нет, ты не Пушкин, — пожурил он меня. — Пушкина я знал, он слишком высокомерен, чтобы читать стихи простому народу на улицах. Ты самозванец.

— Да я и не претендую на имя Пушкина, — удивился я. — Что за глупость?

— А-а! — обрадовался моему пояснению бомж. — Значит, просто чтец-исполнитель. Хотя… Что-то в тебе такое… Необычное… Приятно познакомиться, Демьян Бедный. Фамилия в точности соответствует социальному статусу.

Мы пожали друг другу руки.

— Агния! — явно любуясь своим именем, томно произнесла бомжиха и протянула мне ладонь в рваной перчатке. — Барто, — добавила она.

— Неплохо выглядите для своих лет, — сделал я ей комплимент.

— Ой, ну что вы! — как бы смутилась она. — Я ещё совсем не старая.

У меня имелось несколько рублей на кармане, последние гроши, и я угостил новых друзей выпивкой. Тютелька в тютельку хватило на вишнёвую настойку, самый дешёвый алкогольный напиток в близлежащем магазине. Мы отошли к недалёкому жилому дому, уселись на скамейку и чудно провели время в стихах и спорах.

— Вот ты послушай, послушай! — настаивал Демьян. — Это посвящение женщинам труда я написал в восемнадцатом году…

И, вновь сжимая кулак, он сотрясал мироздание:

Язык мой груб. Душа сурова.Но в час, когда так боль остра,Нет для меня нежнее слова,Чем ты — «работница-сестра».

Ревнивая Агния, не желавшая проигрывать в борьбе за моё внимание, бестактно перебивала коллегу и влезала со своими виршами:

— Так и я же про рабочих писала! Вы думаете, только про детей? Вот послушайте!

Она вставала в женскую поэтическую позу со сцепленными руками у живота и, выставляя вперёд то правую, то левую, декламировала:

Вы видали штукатура?Приходил он к нам во двор,И, поглядывая хмуро,Он размешивал раствор.

Через некоторое время я окончательно убедился, что передо мной настоящие поэты Бедный и Барто. Меня ничуть не смущали слухи об их давнишней кончине. Наверняка обо мне тоже много чего порасскажут лет этак через пятьдесят.

— В сомнениях я каких-то, — признался я новым друзьям, — в терзаниях. Не знаю, как это назвать, кризис личности, что ли. Развязал вот, сам того не желая, войну в Чечне и как-то даже мучаюсь. Ведь люди гибнут ни за что ни про что! Раньше никогда не мучился: атомную станцию взрывал, землетрясение устраивал — никаких угрызений. А сейчас…