Будни Севастопольского подполья - Борис Азбукин

— Крепитесь, друзья! Мы советские патриоты, коммунисты-ленинцы, нам пощады не будет! — доносился голос Ревякина до камер. — Мы должны перенести все и выстоять. Крым скоро освободят. Нам надо выиграть время, усложнить следствие, затянуть его.

Ревякин подбадривал всех, хотя самому было тяжко вдвойне. Сильней страданий от пыток его терзали мысли о Лиде. Ни он и никто из заключенных не знали, где она и что с ней.

Моральная поддержка друг друга придавала заключенным силы, мужества в тяжкие дни испытаний. Они держались сплоченно и стойко. Никто не дрогнул, не проявил малодушия, не просил пощады.

Майеру не удалось добиться требуемых показаний. Арестованные не выдавали друг друга, отрицали причастность товарищей к подполью, всячески выгораживали Виктора Кочегарова, его отца и мать, не называли фамилий и адресов тех, кто избежал провала.

И следствие затянулось…

Это бесило Майера. Но он оттягивал расправу, полагая, что ему еще удастся сломить их упорство, использовать как свидетелей против тех, кто остался на свободе.

Где-то на горе, что нависала над Лабораторной, — припоминал Майер, — проживает партизан Макаров, где-то скрываются Висикирская, Ленюк с женой, гуляют Белоконь, Михеев, Калганов. Эта скотина Людвиг описал приметы ребят, но забыл названия улиц и номера квартир. Кроме них, конечно, есть еще на свободе партизаны-одиночки. Но он, Майер, не из тех, кто останавливается на полпути. Он изловит их всех! Выкопает их из-под земли! Не помешала бы только срочная эвакуация из Крыма. Надо спешить. Спешить!

В начале четвертой недели следствия Ревякина, Гузова и Пиванова перевели в общую камеру. А вечером жандармы, распахнув дверь, втолкнули к ним арестованного матроса. Вспухшее лицо его было залито кровью, на спине и груди под разорванной тельняшкой виднелись рубцы и свежие ссадины, руки были скручены электрическим проводом.

Это оказался Василий Горлов. После того как в Бахчисарае Людвиг выдал матроса, контрразведчики многократно пытали его, тщетно добиваясь сведений о партизанах.

— Они драпают! — сказал Горлов. — И меня с собой привезли из Бахчисарая в Севастополь.

— Драпают?! — воскликнул Ревякин.

— А вы и не знаете? Наши войска вступили в Крым…

Весть эта мгновенно облетела все камеры, вызвав бурное ликование заключенных. И вдруг сквозь гул взбудораженной тюрьмы прорезались звонкие девичьи голоса:

Вставай, страна огромная…

Слова песни прозвучали как боевой клич. Все, точно по взмаху невидимой руки, в едином порыве подхватили:

…Вставай на смертный бойС фашистской силой темною,С проклятою ордой…

Яростный гнев, жгучая ненависть, исступленная решимость звенели в голосах поющих. Песня их звучала как призыв к бою, к победе. Даже здесь, в тюремных застенках, эти солдаты Восьмого бастиона не признавали себя побежденными.

Когда утром Ревякина, Гузова и Пиванова повели на допрос, товарищи провожали их той же грозной песней.

Майер заявил, что если они не назовут фамилий и адресов подпольщиков, оставшихся на воле, то ночью будут расстреляны. Но все трое отказались давать показания.

Четвертый бастион

I

Пока заживала рана, Коля сидел дома и целыми днями приглядывался к раскинувшейся внизу станции. Он убедился, что оккупанты, боясь советской авиации, днем не отправляли поездов, а прятали сформированные составы по тупикам. Эшелоны с солдатами, боеприпасами и танками обычно угоняли к тоннелю на самые дальние запасные пути, тянувшиеся по берегу Южной бухты. По ночам, во время бомбардировок, Коля видел, как советские пилоты обрушивали бомбы на поезда с фуражом, стоявшие поблизости от станции. «Эх, не туда целят?» — досадовал он.

Сегодня днем к причалам пришвартовались два больших транспорта с эсэсовцами-карателями. Часть эсэсовцев села в машины и уехала. Другая, большая часть погрузилась в два эшелона, которые маневровая «кукушка» вытащила на боковые ветки у Корабельного спуска.

Коля побежал за хату в убежище, отодвинул шкафчик и, светя фонариком, долго копался в своем тайнике. А когда стемнело, пошел к Косте. На тропе возле дома Табакова он увидел Шурика.

— Кто у Кости? — спросил он.

— Толька и Саня.

Коля пролез через окно в хатенку.

Саня и Костя сидели за столом мрачные, подавленные. За стеной в чуланчике, вздыхая, ворочался Толик, который вот уже несколько дней скрывался у брата.

— Чего это вы приуныли? — спросил Коля и положил на пол саперные ножницы. — Что случилось?

— Страшно сказать, — надломленным голосом ответил Костя. — Нет теперь ни Саши с Лидой, ни Жоры с Ваней, ни Милы с Мишей, ни Жени. Всех на Балаклавском шоссе… на рассвете.

Коля пошатнулся, словно от удара. А Костя, проглотив ком в горле, продолжал:

— Наши прорвали Перекоп, «завоеватели» драпают и перед эвакуацией всех заключенных расстреляли. Только Орлова, сказывают, дня три назад выпустили и еще двух женщин.

Коля сжал кулаки.

— Таких людей уничтожили! А Людвиг, предатель, кровью наших товарищей откупился.

— Просчитался он. Из него выжали все и тоже прикончили. Говорят, Майер со своими палачами нынче сбежал. Фашисты паникуют, не знают, кем заткнуть дыры. Недаром нынче эсэсовцев прямо с корабля погнали на фронт.

— Неужто мы им за товарищей не отомстим? — тихо спросил Коля.

Саня стукнул ладонью по столу и вскочил с табуретки.

— А что я говорил? Бить их надо! Давить как гнид! Руками душить!

— Руками всех не передушишь, — сказал Костя. — Надо что-то придумать.

— Чего тут думать? — горячо возразил Коля. — Мы с ними хоть сейчас можем расквитаться.

— А как? Ты надумал что? — спросил Костя.

— Ты видел, где они поставили эшелоны с эсэсовцами? Неужто мы их на фронт выпустим?

— В самом деле! Разберем пути либо здесь, либо в Ушаковой балке, и они как в мышеловке застрянут, — Саня хлопнул товарища по плечу.

— Зачем? Во, глядите, что я принес. — Коля взял с полу саперные ножницы и положил на стол. — Три штуки! Теперь вам понятно?

— Дело придумал, — согласился Костя. — Справим такие поминки по нашим, что фашисты век Севастополя не забудут.

— Тогда айда! Пошли, а то не успеем, — загорелся Саня.

Он торопил не зря. До прилета советских бомбардировщиков — а появлялись они теперь всегда в один и тот же час — времени оставалось в обрез.

— Погодите, — остановил товарищей Костя. — Мы возьмем на себя зенитки на Историческом и перервем связь батарей со штабом. А кто займется прожекторами?

Из чуланчика вышел Толик.

— Давай мы с Шуриком, — сказал он охрипшим голосом. — Мы знаем все ихние штабные землянки. Знаем, какие провода к прожекторам, а какие к зениткам.

— А что? Пусть пацаны шуруют у прожекторов, а мы у зениток. — Костя снял с пояса финку, протянул брату и дал еще ножницы.

— Смотрите не засыпьтесь. Они теперь во всех аллеях патрулей наставили, — предупредил Саня.

— Не бойсь, не засыпемся! — обрадовался Толик. — Мы во время тревоги резать будем, когда они все в землянках прячутся.

…Спустя час Костя, Саня и Коля лежали возле Костомаровской батареи на Четвертом бастионе. Они сделали свое дело — связь нарушена. Теперь, напрягая слух, они ждали появления советских самолетов над станцией.

Теплая апрельская ночь. Ни огонька. Снизу доносится скользящий шум бесконечной вереницы машин, бегущих из Симферополя, слышны свистки маневрового паровоза на запасных путях и лязг вагонных буферов.

— Эх, мать честная, сейчас бы их тут и накрыть! Ишь как спешат отправить эсэсовские поезда, — прошептал Саня. — А что, если сегодня не прилетят?..

— Да заткнись ты! — цыкнул на него Коля. Некоторое время все трое лежали не шевелясь, слушая приглушенный шум передвигающихся неприятельских войск.

— Только бы наши не опоздали, а то они связь восстановят, — не удержался Саня.

— А ты что, не чуешь? Они уж тут, — прошептал Коля. Где-то за Инкерманом послышался далекий гул.

— Идут, — Костя поглядел на светящиеся стрелки часов. — Минута в минуту.

А гул усиливался и нарастал, подобно неудержимой горной лавине, наполнял уже ревом бездонную тьму над Северным рейдом.

На Северной и Корабельной вспыхнули длинные мечи прожекторов. Они шарили в небе, пронзая его из конца в конец. Где-то над флотским экипажем лучи скрестились, осветив сереброкрылую птицу. И в тот же миг там загромыхали зенитки: зеленые, красные, оранжевые нити прошили небо пунктиром. А на Историческом бульваре прожекторы и зенитки бездействовали.

— Гляди, наши пацаны не растерялись, — заметил Коля. — Ни один прожектор не светит.

Звено бомбардировщиков с ревом пронеслось над берегом бухты, а спустя минуту над станцией взметнулись огненные гейзеры и земля задрожала от взрывов.