Тайный воин - Мария Семенова

Ветер усмехнулся в бороду:

– Потом я дальше побежал, а у большака самый худший страх взял да вдруг сбылся. Лешего не почтил, другое ли, почём теперь знать… Всю ночь в трёх соснах путался, по собственной лыжни́це выйти не мог… Тогда только спасся, когда вслух себя обрёк от невестки отлезть. Лишь после этого батюшка Вольный из лесу домой выпустил.

Сквара даже остановился, лицо так и горело.

– И… как она теперь? Молодёнушка?

Ветер пожал плечами:

– Теперь уж не молодёнушка, а баба матёрая. Я краем уха слышал потом, свекровка её в заднюю избу отселила, радёшенька, что на старого управа нашлась. Живёт с тех пор, вроде бы и дети пошли… Что умом объял, дикомыт?

Сквара знай сопел, вкладываясь в упряжь. Мысли трудно возвращались из тридевятого царства, где тайные воины Мораны творили на земле справедливость. Творили просто потому, что волчий зуб и лисий хвост имели для этого. А он, глупый, ничегошеньки покамест не приобрёл. Только это было и ясно.

Мольба

Гудила-попущеник прозывался Галухой. Он был невысокого роста, коротконогий и толстый. Из-под нахлобученной шапки густой волной выбивались волосы, кудрявые, тёмного старинного золота. Войдя во двор, он едва посмотрел на сбежавшихся мальчишек. Совсем спрятал нос в воротник, хотя внутри зеленца в тот день было тепло. Пошёл за Беримёдом в отведённую для него хоромину. Только мелькнули из-под широкого охабня штаны в красную да жёлтую полосу. Яркие, нарядные, почти скоморошьи. Ученикам в награду за любопытство досталось вынимать из саней большой запертый короб. Против ожидания – совсем не тяжёлый. Очень доброго дела, пёстрый, как штаны самого гудилы, и… такой же потасканный. Когда им задевали за дверные углы и ступени винтовой лестницы, внутри глухо брякало и звенело. Ребята рассудили, что там хранились орудия «малого греха, потребного, чтобы остановить грех больший».

Ещё было замечено: встречать попущеника никто из волостелей не вышёл. Ветер, Лихарь и державец Инберн просто занимались своими делами, как будто в крепости вовсе не появлялся заезжень. Подавно такой, о котором у Ветра с учениками вышел недавно столь удивительный разговор.

– Всё оттого, что он будет нас учить заповедным искусствам, – предположил Воробыш. – Никто мараться не хочет!

Хотён перебил:

– Твой державец, может, и не хочет, а господин стень вовсе ничего не боится.

Сквара про себя полагал, что Ветер боялся греховности ещё меньше, чем Лихарь. Однако в спор не полез. Ознобиша тоже смолчал.

– Смутность какая-то, – уже наедине сказал сирота побратиму. – Игрец вроде, потешник… Когда игрецы, веселью быть дóлжно… А этот – будто самому завтра на смертные сани садиться и нас на одринах загодя видит!

Сквара ответил:

– Дома на похоронах воют сперва, как без этого. А после всё равно веселятся, чтобы избыть смерть. Мужья жён обнимают…

– У нас тоже, – вздохнул меньшой Зяблик.

Он давно обрёкся честь честью исполнить по семьянам погребальный чин, но к исполнению слова пока не очень приблизился.

Сквара задумался. Передёрнул плечами:

– Сказал же учитель, доля у попущеника нелёгкая.

– Ага, – фыркнул Ознобиша. – И мы, похоже, в том виноваты.

Сквара засмеялся.

На другой день после заутренней выти младшим велели остаться в трапезной. Кликнули двоих добровольников – принести Галухину скрыню. Сквара сразу вскочил, ему не терпелось увидеть игровые орудия и спробовать каждое. Почти одновременно с ним поднялся Хотён. Петь гнездарь не очень любил, но уступать дикомыту даже в малости не желал.

Когда они доставили короб, Галуха без предисловных речей отомкнул крышку, начал доставать гудебные снасти, называя в очередь каждую.

– Вот варган, иначе зубанка… – в руке попущеника мелькнул гнутый пруток с тонким язычком посередине. – Он удобен своей малостью, помещается даже в поясной кошель, его трудно сломать. Вы, без сомнения, видели подобные в своём родном дикоземье, но вряд ли умеете исполнить хотя бы вот это…

Он оскалился, прижал железку к зубам и загудел, двигая щеками, дёргая стальной язычок. Раздалась знакомая голосница хвалы, под которую они все вместе хаживали на угодия. Галуха, впрочем, прервал напев, едва обозначив.

– Вы должны с лёгкостью играть простые песни, любимые в той части страны, где доведётся служить. Равно как и сопровождать всё, что вам напоют… Иди сюда! Ты!

Сквара дёрнулся было с места, но пухлый палец указывал на Ознобишу. Сирота затравленно стрельнул глазами по сторонам, вцепился в столешницу. Ну не было у него ни слуха, ни голоса, ни тяги песнями развлекаться.

– А можно я? – спросил Сквара.

Попущеник обратил на него сумрачный взгляд:

– Я не должен ничего объяснять каждому увальню, но, похоже, иначе от тебя не отделаться. Когда перед едой все пели хвалу, вы двое открывали рты вхолостую. Значит, вы бездари с ослиными глотками, оскорбляющие согласие певчих. Только один робкий, а другой наглый. Если ты, наглый, ещё раз вперёд позволения отлепишь язык от гортани, далее будешь слушать меня, стоя на коленях в углу. А ты, робкий, выходи сюда и играй.

Наставники бывали снисходительны к неудачам, но отказов попробовать не спускали. И у канатов, и в грамоте, и в любом ином деле. Ознобиша кое-как выбрался из-за стола, взял варган, сунул ко рту. Обречённо задребезжал. Ребята стали смеяться. Даже Скваре понадобилось усилие, чтобы не сморщиться. Ознобиша мучительно покраснел, но варгана не отнял.

Галуха скривился, замахал руками: довольно.

– Я нарочно выбрал среди вас самого неспособного, – сказал он. – Добрым потешником этому юнцу не стать никогда, но и он при нужде должен взять в руки любой гудебный сосуд. Порадовать мирян, дабы завоевать их доверие. – Кивнул Ознобише. – Ступай на место, да забирай с собой своё толстое ухо, пока наши тонкие вконец не увяли. А вы дальше внимайте, бестолочи. – Он вытащил из сундука обвислый пузырь с торчащими из него костяными трубками. – Вот шувыра, боевая дуделка некоторых диких племён. Её любят слушать на свадьбах…

Пробовать шувыру досталось Пороше. Пузырь, ладно певший под Галухиным локтем, вырывался, ржал и визжал, едва узнаваемо следуя голоснице. Однако на скамью Пороша вернулся победителем.

– Тебя вряд ли позовут играть для царевичей, но, при должном старании, с деревенского праздника в тычки не погонят, – разворачивая очередную снасть, сдержанно похвалил Галуха. – А вот двоенка, или двуствольная цевница, если по-вашему. Умелый скоморох способен извлекать из левой дудки один голос песни, из правой – другой. С вас будет довольно, если сумеете хотя бы заставить их звучать без раздора. Иди-ка сюда…

Голос попущеника шуршал, словно берёста с валежины, угодившей под снег ещё до Беды. Галуха, кажется, был наделён даром претворять в скуку даже самое искрящееся и влекущее. Сквара опустил подбородок на кулаки. Ночью он стоял в дозоре, теперь его мягкой тяжестью накрывала сонливость. Не спасало даже жгучее изначальное предвкушение. Сквара незаметно стал мять пальцами ушную раковину – сильно, до боли. Им объясняли, это был неплохой способ отрезвить пьяницу. Может, и сон как-нибудь сгонит?.. Галуха продолжал говорить, всё так же однозвучно, скупо. И волосы у него были сделаны из той же берёсты. Сухие, ненастоящие. Они по плечам-то двигались, как клеем намазанные – всей волной сразу… А вот руки не врали. Сквара это заметил, потому что Ветер уже научил его видеть и толковать тонкие движения тела. Галухины руки бережно поднимали каждую снасть, ласкали, пробуждали к звучанию, глаголали тоскливо и скорбно, как о несбыточной, неворотимо погибшей любви… Сквара не заметил, как закрылись глаза.

Ознобиша ткнул его локтем, но затрещина Беримёда обрушилась стремительно и нещадно. Ошалело вскочив, Сквара увидел рядом с попущеником подошедшего Ветра. Галуха смотрел раздражённо и зло, держа в одной руке маленький гудок, в другой – лучок от него.

– Этому сыну неразумия я уже подумывал дать имя, но он снова ищет пределы моего терпения, – сказал Ветер. – Видно, даже я не сумел научить его мало-мальскому уважению… В холодницу!

Сквара привычно взмолился:

– Учитель, воля твоя, а можно…

Но на сей раз источник, похоже, был в самом деле сердит. Скваре не удалось выпросить с собой самой завалящей снастишки, какой-нибудь пыжатки, чтобы повозиться с ней взаперти. Или даже скучнейшей из книг, вроде «Росписи болотным травам северных украин Андархайны», которая, на его взгляд, сама была уже наказанием…

Ветер лишь недобро нахмурился, повторил:

– В холодницу!

Сквара свесил голову, поплёлся, горестно оглядываясь, к выходу из трапезной. Его братейко внимательно смотрел на котляра, вспоминал домашнюю жизнь. Мама, бывало, наказывала безобразников, иной раз бралась даже за хворостину… но уж и добавлять не было позволено никому. Ни деду с бабкой, ни даже отцу. Вот, значит, как вёл себя учитель с попущеником. Как с наказанным. Коему Скварино неуважение явилось вроде придачи.