Один на дороге - Владимир Михайлов

Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо мной, одетая, словно для выхода. Старая элегантная дама. Не молодящаяся, но и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего вздоха, и глупо умирать раньше времени. Мое появление ее не обрадовало и не испугало — не испугало, может быть, потому, что позади нее стоял телячьих габаритов пятнистый дог — отведенной назад рукой она придерживала его за ошейник.

Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были остатки завтрака — фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка, ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась и уселась напротив.

— Я могу уделить вам час времени, — сказала она спокойно, словно бы визит мой был заранее заявлен. — Через час ко мне придет ученица.

— Вы даете уроки? — спросил я, чтобы завязать разговор.

— Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь, но, видимо, не так, как полагалось. — В ее голосе не было жалобы, скорее какая-то легкая ирония, относившаяся то ли к жизни, то ли к ней самой. — Правда, теперь немецкий не очень моден, теперь изучают английский. Но немцы, друзья или враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно, не так ли? Хотя, может быть, язык выбирают для изучения, исходя не из соседства, а из того, с кем придется воевать теперь?

— А вы полагаете, что будет война?

— Конечно, — сказала она, как о вещи естественной и решенной. — Люди всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг изменились настолько, чтобы перестать. Пока на свете есть мужчины, будут и войны. Или вернее — пока мужчины остаются мужчинами. Вы и сами думаете точно так же, иначе разве вы стали бы военным?

— Так думал и ваш бывший хозяин?

— Хозяин? — Она высокомерно подняла брови. — У меня никогда не было хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека.

— Видимо, я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало сказать о бывшем хозяине этого дома?

— Этот дом всегда был моим. Я унаследовала его от родителей, и потом лишь немного перестроила.

— Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине.

— В последнее время майором. Но когда мы познакомились, он служил в чине обер-лейтенанта.

Она сказала это опять-таки совершенно спокойно, словно бы вполне естественным было для нее, женщины русского или, быть может, польского происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера.

— Но он никогда не был моим хозяином, — продолжала она, глядя в окно на деревья, покрытые желтеющей листвой. — Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.

— Откровенно говоря, вы угадали.

— О, это было нетрудно. Я — просто женщина, а он был, конечно, выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются. Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей, бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по заслугам. Разве не так?

— Безусловно. — Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было, самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. Безусловно, — повторил я. — И меня он интересует с самых разных сторон.

— Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин…

— Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он — писатель, я — военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. — Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее — на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. — Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.

— Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики — бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.

— Однако, служил он исправно?

— Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим — почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.

— Я вижу, он был откровенен с вами.

— Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем — о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен — с кем же еще он мог?

— У него не было семьи?

— У него была я, — сказала она, чуть пожав плечами. — И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. — Она встала, подошла к двери и включила люстру. — Вот. Это он написал когда-то.

Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет — и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую.

— Есть разница, не так ли? — улыбнувшись одними губами, сказала она. А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым?

— Да, — согласился я. — Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю…

— Он любил меня, — сказала она свободно. — И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином?