Сыновья и любовники - Дэвид Лоуренс

И он опять рванется, кинется домой. Мать увидит следы мучений у него в лице и ничего не скажет. Но он должен, должен был заставить ее с ним заговорить. И тогда она рассердится — зачем ходил с Мириам в такую даль.

— Ну почему ты ее не любишь, ма? — в отчаянии спрашивал он.

— Сама не знаю, мой мальчик, — жалобно отвечала мать. — Я старалась ее полюбить, поверь. Старалась опять и опять, но не могу… не могу я!

И безотрадно и безнадежно было ему между ними двумя.

Весной стало совсем худо. Пол был в постоянном напряжении, изменчив, безжалостен. И решил держаться подальше от Мириам. Потом наступали часы, когда он знал, она его ждет. Мать видела, что он не находит себе места. Все валилось у него из рук. Будто какая-то сила притягивала его душу к Ивовой ферме. И тогда, ни слова не сказав, он надевал шапку и уходил. И мать знала, он от нее ушел. Он же, едва оказавшись на знакомой дороге, вздыхал с облегчением. А рядом с Мириам опять становился безжалостен.

Однажды мартовским днем он лежал на берегу Незермира, а Мириам сидела рядом. День был сверкающий, бело-синий. Большие облака, такие ослепительные, плыли над головой, а тени крались по воде. И просветы в небе ясно, холодно синели. Пол лежал на спине в прошлогодней траве и смотрел в небо. Смотреть на Мириам не было сил. Казалось, она желает его, и он сопротивлялся. Он все время сопротивлялся. Он желал отдать ей свою страсть и нежность и не мог. Он чувствовал, она желает не его, но душу его, извлеченную из тела. Чрез какой-то соединяющий их канал она впитывает всю его силу и энергию. Не желает она идти ему навстречу, чтобы их было двое, чтобы они были вместе — мужчина и женщина. Она хочет впитать его всего в себя. Это доводило его до напряжения, подобного безумию, которое влекло, как наркотик.

Он рассуждал о Микеланджело. А Мириам слушала, слушала с таким чувством, будто прикасается пальцами к самой трепещущей плоти, к самом сердцевине жизни. И это утоляло некую сокровенную жажду. Но под конец она испугалась. Вот он лежит, весь в напряженном поиске, и голос его постепенно наполняет ее страхом — такой он ровный, будто и не человеческий, словно в бреду.

— Довольно, помолчи, — взмолилась она, положив руку ему на лоб.

Он лежал совсем неподвижно, казалось, не в силах шевельнуться, как бы отторгнутый от собственного тела.

— Почему замолчать? Ты устала?

— Да, и тебя это изнуряет.

Он понял, коротко засмеялся.

— Однако ты всегда доводишь меня до этого, — сказал он.

— Я совсем этого не хочу, — еле слышно промолвила Мириам.

— Только тогда, когда зашла слишком далеко и чувствуешь, что не в силах это вынести. Но бессознательно ты всегда требуешь от меня именно этого. Вероятно, мне и самому это нужно.

И он продолжал, все так же безжизненно:

— Если б только тебе нужен был я сам, а не то, что я тебе выкладываю!

— Мне-то! — с горечью воскликнула она. — Мне! Да разве ты позволил бы завладеть тобою?

— Значит, виноват я, — сказал Пол, беря себя в руки, потом встал и заговорил о каких-то пустяках. Он чувствовал, что непрочно стоит на земле. И смутно ненавидел за это Мириам. И понимал, что ничуть не меньше виноват сам. Но все равно ее ненавидел.

Однажды вечером, примерно в эту пору, он шел с Мириам по дороге к дому. Они стояли у выпаса, примыкающего к лесу, не в силах расстаться. Взошли звезды, но и облака смыкались. Меж ними на западе оба высмотрели свое созвездие — Орион. Оно сверкнуло на миг драгоценными каменьями, и пес бежал низко, с трудом продираясь сквозь облачную пену.

Орион был для них главным меж созвездий. В странные, переполненные волнением часы они вглядывались в него, пока им не начинало казаться, будто и сами они обитают на каждой из его звезд. Но в этот вечер Пол был угрюм и капризен. И Орион в его глазах был просто созвездие как созвездие. Он противился звездным чарам и волшебству. Мириам внимательно присматривалась к настроению возлюбленного. Но он не выдал себя ни единым словом, пока не наступила минута расставанья, когда, мрачно нахмурясь, он смотрел на сгрудившиеся в небе облака, за которыми, должно быть, спокойно шествовал величавый Орион.

Назавтра у него дома предполагалась небольшая вечеринка, звана была и Мириам.

— Я не выйду тебе навстречу, — сказал он.

— Ну что ж, — медленно сказала она, — не очень-то это мило с твоей стороны.

— Да нет… просто моим это не по душе. Они говорят, я тебя люблю больше, чем их. Ты ведь понимаешь, правда? Ты же знаешь, мы с тобой просто друзья.

Мириам была удивлена и оскорблена за него. Эти слова дались ему нелегко. Она ушла, хотелось избавить его от дальнейшего унижения. Мелкий дождик брызнул ей в лицо, когда она шла по дороге. Оскорбленная до глубины души, она презирала и Пола — колеблется от каждого слова тех, чье мнение для него весомо. И, не отдавая себе в том отчета, она всем своим существом чуяла, что он пытается от нее уйти. Но никогда бы себе в этом не призналась. Она его жалела.

В ту пору Пол стал важной персоной на предприятии Джордана. Пэплуот завел собственное дело, и Пол теперь был старшим над спиральщиками. К концу года, если работа будет идти успешно, ему повысят жалованье до тридцати шиллингов в неделю.

По-прежнему в пятницу вечером Мириам приходила на урок французского. Пол уже не бывал так часто на Ивовой ферме, и при мысли, что ее образованию приходит конец, Мириам горевала; к тому же, несмотря на разлад, им так хорошо было вместе. И они читали Бальзака, писали сочинения и чувствовали себя людьми высокообразованными.

Вечер пятницы у углекопов был вечером получки. Морел «рассчитывался», делил деньги, выданные на забой — либо в Новой гостинице в Бретти, либо у себя дома, — смотря по желанию своих сотоварищей. Баркер заделался трезвенником, так что теперь расчеты происходили в доме Морела.

Энни, которая прежде учительствовала вдали от дома, теперь вернулась. Она все еще сохранила мальчишеские ухватки, притом она была помолвлена и собиралась замуж. Пол изучал композицию.

По пятницам Морел вечерами всегда бывал отлично настроен, разве что жалованье за неделю оказывалось мизерным. Едва пообедав, он суматошно готовился мыться. Когда мужчины рассчитывались, женщины из приличия выходили. Не полагалось им подглядывать за мужчинами, когда они заняты таким истинно мужским делом, как расчеты меж сотоварищами, и еще — не положено им знать, сколько кто заработал. Так что, пока отец плескался в каморке при кухне, Энни уходила провести часок с соседкой. А миссис Морел пекла хлеб.

— Двери затвори! — яростно прорычал Морел.

Энни захлопнула за собой дверь и была такова.

— Только попробуй опять открыть дверь, покуда я моюсь, схлопочешь в зубы, — пригрозил он, весь окутанный мыльной пеной. При этих словах Пол с матерью нахмурились.

Вскоре он выбежал из чулана, мыльная вода стекала с него, и он дрожал от холода.

— Мать честная! — крикнул он. — Да где ж мое полотенце?

Полотенце висело на спинке стула, у огня, чтоб согрелось, не то бы Морел разбушевался и стал их поносить. Он присел на корточки перед жарким огнем, торопясь обсохнуть.

— Бр-рр-р! — продолжал он, делая вид, будто все еще дрожит от холода.

— Да перестань, что ты как маленький! — сказала миссис Морел. — Вовсе здесь не холодно.

— А ты разденься догола и вымойся в этом чулане, — сказал Морел, вытирая голову, — там что в леднике!

— Я-то не стала бы поднимать столько шуму, — отвечала жена.

— Ясно, ты бы хлопнулась тут замертво, будто чурка.

— А почему это чурка мертвей всего прочего? — с любопытством спросил Пол.

— Кто ж его знает… присловье такое, — отвечал отец. — А только сквознячище там, в чулане, так и продувает между ребер, будто через решетку.

— Ну, тебя не больно продуешь, — сказала миссис Морел.

Морел уныло оглядел свои бока.

— Меня-то! — воскликнул он. — Да я что кролик ободранный. У меня вон все кости выпирают.

— Хотела бы я знать, где они у тебя выпирают, — возразила жена.

— Да везде-е! Мешок костей я, вот чего.

Миссис Морел рассмеялась. У него до сих пор было замечательно молодое тело, мускулистое, безо всякого жира. Кожа гладкая и чистая. Можно бы подумать, это тело мужчины, которому и тридцати нет, вот только слишком много синих шрамов, будто следы татуировки, где угольная пыль забилась под кожу, да еще грудь слишком волосатая. Но он уныло провел ладонями по бокам. Он был совершенно уверен, что раз он не оброс жирком, значит, тощ, как голодная крыса.

Пол взглянул на тяжелые, темные, заскорузлые руки отца со сломанными ногтями, поглаживающие безупречно гладкую кожу на боках, и несоответствие это его ошеломило. Так странно, что это одна и та же плоть.

— У тебя, наверно, раньше прекрасная была фигура, — сказал он отцу.