Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

А вот радуются же люди, когда взойдет солнце, ярким светом зальет улицы, комнаты, и оживут повсюду краски и выплывут из мрака людские лица. Спору нет, приятно осязать руками формы вещей, но великое, ни с чем не сравнимое счастье — видеть их, видеть их краски и линии. И люди радуются солнышку — можно себя показать и на свет поглядеть. Посмотреть можно на то, чем живешь. Чуть пригреет апрельское солнце, и все рады: люди, как цветы, тянутся к свету его и теплу. Значит, что-то здесь не так, какая-то ошибка вкралась в чудовищные числа со многими нулями.

Взойди, солнце, взойди, ты нас никогда и ничем не испугаешь! Что нам до миллионов километров, отделяющих тебя от нас, до твоего диаметра или объема? Взойди, ясное солнышко, взойди, небесное светило, взойди скорей. Ты не гигант и не карлик. Ты — наша радость!

Из вагона парижского экспресса выпорхнула худенькая большеглазая женщина в меховом манто, с двумя крохотными пекинскими болонками — Блэком и Чайн — на руках. Вокруг нее засуетились фотографы и кинооператоры. Снисходительно улыбаясь, Ракель покорно терпит эту процедуру, она так рада огромному букету бледно-желтых роз, который поднесла ей испанская колония: слоновая кость — ее любимый цвет. Прощебетав: "Мне безумно хотелось побывать в Берлине", — знаменитая женщина садится в машину и, помахав рукой восторженной толпе, исчезает в сером мареве берлинского утра.

Книга шестая

Теперь Франц Биберкопф больше не пьет мертвую и не прячется от людей. Теперь он усмехается: по одежке, мол, протягивай ножки. Франц зол как черт: его вынудили поступить против воли; больше это ни кому не удастся, даже сильнейшему из сильных! Что-то темное идет на него, он храбрится, кулаком грозится, но не видит ничего и не знает, что на голову его должен молот опуститься.

Нет оснований отчаиваться! На протяжении всей этой истории, до тех пор пока я не дойду до ее жестокого, страшного и горького конца, я еще часто буду повторять эти слова: нет оснований отчаиваться! Ибо наш герой человек хоть и не совсем обычный, но понять-то его нетрудно и подчас даже говоришь себе: а ведь и ты бы шаг за шагом прошел по тому же пути, и тебе довелось бы все это испытать. Все, что я рассказал, сущая, беспощадная правда.

Да, Франц Биберкопф, ничего не подозревая, вышел из дому. Да, его втянули против воли в кражу со взломом и потом бросили под автомобиль. И вот оказался он под колесами. А уж он ли не старался жить честно, по закону? Уж он ли не хотел стать порядочным? Так как же тут не прийти в отчаяние — спросите вы меня.

Стоит ли доискиваться смысла во всей этой бессмыслице, издевательской, гнусной, подлой. И стоит ли выводить из нее какую-нибудь насквозь лживую мораль? Неужели это и есть судьба человеческая, судьба нашего Франца Биберкопф а?

Но я недаром говорю вам: нет оснований отчаиваться. Я уже кое-что знаю, а быть может, и читатель уже кой о чем догадывается… Истина медленно открывает свое лицо, и нам надо пройти вместе с Францем через все испытания, — тогда все станет ясно!

А Рейнхольд совсем закусил удила. Домой он вернулся лишь в понедельник, к обеду. Братья и сестры во Христе! Промежуток времени от воскресенья до этого момента мы прикроем, как плащом, нашей любовью к ближнему своему, не поскупимся — метров так десять пойдет на этот плащ. Сделать то же самое по отношению к предшествовавшему времени нам, к сожалению, не удалось. Ограничимся же здесь констатацией последующих событий: после того как в понедельник солнце взошло без опозданий и на берлинских улицах началась обычная сутолока, Рейнхольд ровно в час дня, точней говоря в 13 часов, явился домой, выставил из своей комнаты сверхсрочную Труду, которая у него зажилась и не желала убираться. Субботний вечер подошел, тулли-тулли, к своей козе бежит козел, тулли-тулли. Другой писатель, по всей вероятности, придумал бы теперь для Рейнхольда какое-либо возмездие, но я, право, не виноват, что такового не последовало. Рейнхольд был в отличном настроении, бодр и весел, и для пущего веселья он вышвырнул из дома Труду, ту самую Труду, которая, будучи женщиной постоянной, никак не желала выметаться. Собственно говоря, сам он этого тоже не желал и сделал это, так сказать, машинально, главным образом благодаря воздействию алкоголя на его средний мозг. Дело в том, что человек этот был сильно наспиртован. Таким образом, сама судьба работала на него (введение алкоголя в организм было одним из событий минувшей ночи!). Итак, для того чтобы продолжать изложение, нам остается лишь бегло коснуться некоторых деталей.

Эта тряпка Рейнхольд, который казался Францу таким смешным и который до сих пор никогда не решался грубо разговаривать с женщинами, в час дня в понедельник вдруг преобразился: он страшно избил Труду, выдрал ей клок волос, расколотил о ее голову зеркало, а под конец, когда она подняла крик, расквасил ей физиономию. Да как еще! Труда в тот же вечер отправилась к доктору: физиономия ее чудовищно вспухла. Вот ведь набрался он решимости! Девчонка за пару часов утратила всю свою красоту в результате рукоприкладства со стороны Рейнхольда, которого она и хотела привлечь за это к ответу. Но пока что ей пришлось мазать вспухшие губы бальзамом и помалкивать. Как уже сказано, Рейнхольд разошелся так, потому что его большой мозг был одурманен несколькими рюмками водки, вследствие чего произошло расторможение среднего мозга. А средний мозг был у него вообще более развит.

Сам он, к концу дня кое-как очухавшись и придя малость в себя, с изумлением обнаружил в своей комнате некоторые весьма приятные перемены. Труда исчезла. Исчезла без следа; не было даже ее корзины. Далее, зеркало разбито вдребезги, а пол кто-то заплевал самым хамским образом. Э, да плевки-то с кровью! Ну и погром тут был. Рейнхольд стал соображать: его собственные зубы были целы и невредимы. Значит, это Труда заплевала пол, а он, стало быть, набил ей морду. Собственная лихость привела его в такой восторг, что он громко расхохотался. Подняв с пола осколок зеркала, он полюбовался собой. Ай да Рейнхольд, здорово ты ее, кто бы мог подумать! Молодец, Рейнхольдхен, молодец!

До чего же он был доволен! Даже по щеке себя потрепал.

А затем задумался: а вдруг ее кто-нибудь другой выставил — Франц, например? Вечерние и ночные события были ему еще не совсем ясны. Не доверяя себе, он позвал хозяйку, эту старую сводню, и стал у нее осторожно допытываться, большой ли у него был сегодня скандал? Ну, та все и выложила: так и надо, говорит, этой Труде, уж очень она ленивая скотина была, даже нижнюю юбку сама себе выгладить не хотела. Как? Труда, оказывается, носила нижние юбки? Этого еще не хватало! Значит, выпроводил он ее самолично. Рейнхольд почувствовал себя на седьмом небе. И тут он вдруг вспомнил все, что случилось вчера вечером и ночью. Ай да мы, хорошее дельце обделали. Наследство получили и этого жирного борова Франца Биберкопфа подвели под монастырь, надо надеяться, что та машина задавила его насмерть, и наконец выставили Труду! Черт возьми, баланс хоть куда!

Так! Что же будем делать? Прежде всего надо прифрантиться к вечеру. Пусть-ка кто скажет теперь слово против водки. Ведь вот раньше я ее и в рот брать не хотел! Дурак был! Вон она какую силу придает! Что я без нее делал бы!

Только он начал переодеваться, явился парень от Пумса; говорит шепотом, кочевряжится, то и дело оглядывается. Передал Рейнхольду, чтобы тот немедленно шел в пивную напротив. Но прошел добрый час времени, прежде чем Рейнхольд выбрался из дому. Сегодня — бабы на очереди, а Пумс пускай себе свои "пумсы" один выделывает. У ребят в пивной поджилки трясутся. Подложил им Рейнхольд свинью с этим Биберкопфом! А что, если тот остался жив? Засыплет всех! А если богу душу отдал? Тогда совсем пропащее дело. Они исподволь навели справки в доме, где он жил. Что-то будет, что-то будет?

Но Рейнхольд — счастливчик, он в сорочке родился! Все ему нипочем. Это его самый счастливый день с тех пор, как он себя помнит. Теперь он знает, что на свете есть водка, и бабу любую возьмет, а надоест — вышвырнет.

В два счета отошьет. Вот красота! Он тут же хотел сделать заход, но Пумсова братва не отпустила его до тех пор, пока он не дал обещания переждать пару дней у Пумса в Вейсензее и никуда носа не показывать. Надо же выяснить, что, собственно, случилось с Францем и чем все это для них пахнет! Ничего не поделаешь, Рейнхольд согласился.

Но в ту же ночь он забыл обо всем и пустился во все тяжкие. И все обошлось. А ребята сидели в своей норе в Вейсензее и помирали от страха. На следующий день они тайком заехали за ним, чтобы снова увезти его к себе, но Рейнхольд об этом и слышать не хотел, его неудержимо тянуло к некой Карле, которую он вчера только открыл.

Рейнхольд оказался прав. О Франце Биберкопфе не было ни слуху ни духу. Исчез человек, будто ветром сдуло! Исчез, ну и слава богу. И все снова выползли на свет божий и, довольные, разошлись по домам.