Мизери - Стивен Кинг

А кстати, Поли, не показался ли уже бампер из-под снега? Тебе не кажется, что он уже весело сверкает на солнышке, дожидаясь, чтобы кто-нибудь проехал мимо и заметил его, а ты сидишь тут и, может быть, упускаешь свой последний шанс?

Он неуверенно посмотрел на лист бумаги, торчащий из машинки.

Сегодня я уже не смогу писать. Настроение испорчено.

До сих пор ничто почему-то не могло испортить его творческого настроения. Он знал, что его можно испортить, но, несмотря на общее представление о том, что состояние творчества непрочно, лично у него творчество и только творчество всегда оставалось самой твердой, неизменной частью жизни, и ничто не могло замутить этот непостижимый источник фантазий – ни алкоголь, ни наркотики, ни боль. И сейчас он припал к этому источнику, как измученное жаждой животное, добравшееся до воды, и стал пить. Бумага стала для него таким источником, и он с благодарностью окунулся в него. Когда Энни без четверти шесть вернулась домой, он уже заканчивал пятую страницу.

12

На протяжении следующих трех недель Пола Шелдона окружала своеобразная атмосфера напоенного энергией покоя. Он постоянно ощущал сухость во рту. Звуки казались чересчур громкими. Бывали дни, когда ему представлялось, что он мог бы одним взглядом согнуть ложку. А в другие дни ему хотелось истерически рыдать.

А параллельно, независимо от этого состояния и независимо от резкого, сводящего с ума зуда в срастающихся костях, шла своим чередом работа. Стопка бумаги справа от пишущей машинки постоянно росла. На первых порах Пол решил, что оптимальной производительностью будут четыре страницы ежедневно (во времена «Быстрых автомобилей» он писал в день по три, а часто по две страницы – до финишного рывка). Но в течение наэлектризованных трех недель (период этот закончился пятнадцатого апреля, в день грозы) Пол в среднем выдавал по двенадцать страниц в день – семь страниц утром и еще пять вечером. Если бы в его прежней жизни (он сам не отдавал себе отчета в том, что воспринимает все, что было до аварии, как «прежнюю жизнь») кто-нибудь предположил, что он способен работать такими темпами, он бы рассмеялся. Когда начался дождь, у Пола было готово двести шестьдесят семь страниц «Возвращения Мизери»; конечно, это первый, черновой вариант, но он сам просмотрел страницы и нашел их на удивление гладкими для черновика.

Отчасти причиной тому была абсолютно размеренная жизнь. Никаких бестолковых ночных посиделок в барах, за которыми следовали бестолковые дни, когда он пил кофе и апельсиновый сок и глотал витамин В; если ему в такие дни попадалась на глаза пишущая машинка, он вздрагивал и отворачивался. Никаких выходов в свет с блондинками, с которыми познакомился накануне; эти дамы обычно казались королевами в полночь и ведьмами в десять утра. Никаких сигарет. Однажды он робко, заискивающе попросил сигарету, но Энни ответила ему взглядом, исполненным такой кромешной тьмы, что он тут же попросил ее забыть о его словах. Он стал пай-мальчиком. Никаких дурных привычек (за исключением, конечно, кодеиновых капсул, по этому поводу мы ведь так ничего и не предприняли, верно, Пол?), ничто не отвлекает. Я, подумал он однажды, единственный в мире наркоман-монах. Подъем в семь. Две капсулы новрила и стакан сока. В восемь в постель мсье подается завтрак. Три раза в неделю яйцо-пашот или омлет из одного яйца. В другие дни – тарелка полужидкой каши. Затем – в кресло. И к окну. И нырнуть в бумагу. В девятнадцатый век, когда мужчины были мужчинами, а женщины носили турнюры. Обед. Послеобеденный сон. Снова подъем – поредактировать или просто почитать. У Энни в доме были все книги Сомерсета Моэма[20] (как-то Пол подумал, не найдется ли на ее полках первый роман Джона Фаулза[21], и решил, что лучше не спрашивать), и Пол принялся за чтение двадцати с чем-то томов oeuvre[22] Моэма, увлеченный мастерски рассказанными историями. За долгие годы Пол примирился с тем, что он утратил способность читать книги так, как читал их в детстве. Став писателем, он обрек себя на пристрастие к постоянному анализу. Но Моэм захватил его, вновь превратив в ребенка, и это было замечательное чувство. В пять часов она приносила ему легкий ужин, в семь подкатывала к черно-белому телевизору, и они вместе смотрели шоу M*A*S*H и WKRP из Цинциннати. После этого Пол садился писать. Закончив работу, он медленно подъезжал в кресле к кровати. Он мог бы передвигаться значительно быстрее, но ему не улыбалось, чтобы Энни об этом узнала. Услышав, что машинка умолкла, Энни входила в комнату и помогала Полу перебраться в постель. Порция лекарства. Бум. Сознание выключалось, как электрическая лампочка. И на следующий день – все то же самое. И на следующий. И так далее.

Размеренная жизнь была одной из причин его удивительной работоспособности, но еще более важной причиной была сама Энни. Именно ее робкое предложение насчет пчелиного укуса вдохнуло в книгу жизнь, в то время как он думал, что ему уже никогда не удастся снова вдохнуть жизнь в Мизери.

С самого начала он был уверен в одном: «Возвращения Мизери» на самом деле нет. Его внимание было приковано к одному вопросу – как бы без обмана извлечь эту суку из могилы, пока Энни не решила подстегнуть его вдохновение клизмой с перцем. Такие мелочи, как о чем писать, могут и подождать.

После поездки Энни в налоговое управление Пол два дня старался забыть о, возможно, упущенном шансе на спасение и сосредоточиться на том, чтобы доставить Мизери в домик миссис Рэмедж. Джеффри не стоило везти ее к себе домой. Увидят слуги, пойдут разговоры, в которых первую скрипку будет играть сплетник Тайлер, дворецкий Джеффри. Кроме того, необходимо констатировать полную потерю памяти, вызванную шоком от пробуждения в могиле. Потеря памяти? Черт, ведь цыпочка едва может говорить. Что ж, уже облегчение, если учесть, что Мизери свойственно трепаться без конца.

Так, что дальше? Суку вытащили из могилы, как дальше пойдет сюжет? Должны ли Джеффри и миссис Рэмедж сообщать Йену, что Мизери жива? Он думал, что не должны, но не был уверен. Неуверенность, как ему было известно, – это безрадостный уголок, отведенный в чистилище писателям, которые мчатся по шоссе очертя голову и понятия не имеют куда.

Не надо Йену, думал он, глядя в окно на сарай. Йену пока не надо. Сначала доктору. У старого маразматика два «н» в фамилии. Шайнбоун.

Мысль о докторе напомнила ему о замечании Энни насчет пчелиного укуса, и уже не в первый раз. Эта идея постоянно вертелась у него в голове. Один человек из дюжины…