Гулящая - Панас Мирный

– Мотовка она – спору нет, но глядите, как красива! – прошептала жена головы на ухо судейской секретарше.

– А что эта красота? – оттопырив губы, сказала та. – Разве для того только, чтобы мужчинам на шею вешаться. Видите, как она заигрывает.

– И стыда у нее нет, – вмешалась в разговор жена Кныша. – Рада, что на паныча напала, и тарахтит, как пустая бочка. А с нами небось и рта не раскроет.

В это время Пистина Ивановна позвала Григория Петровича.

Попадья обратилась к женщинам:

– Вам не скучно? Мы только с Григорием Петровичем разговариваем.

Жена головы переглянулась со своими подругами.

– Да, только вас и слышно, – прошептала жена Кныша.

– Мы, душечка, радуемся, на вас глядя, – ехидно сказала секретарша.

– Давайте играть в фанты, – предложила попадья.

– Не играли сызмальства, а на старости учиться поздно, – сказала жена головы.

Попадья ничего не ответила и, сделав несколько шагов по гостиной, ушла в комнату, где мужчины играли в карты.

– Видели, как носом закрутила, – сказала секретарша.

– Проглотила пилюлю, – злорадно произнесла жена Кныша.

– Мне в фанты играть? – отозвалась головиха и, склонившись к секретарше, захихикала; остальные последовали ее примеру. Толстые и круглые, как дыни, они колыхались от смеха, подталкивая друг друга в бока; их лица еще больше расплылись от смеха, а из глаз катились слезы; и только худая, долговязая Кнышиха, как ворона, тупо на них уставилась и ядовито усмехалась.

Тем временем попадья подошла к мужу.

– Что, везет тебе? – спросила она, прислонившись к его плечу.

– Ве-е-зет! – протянул он. – Большой шлем взял.

– Беда с батюшкой, – сказал секретарь суда, – всех обыгрывает.

– Присядьте ко мне, может, принесете мне счастье, – предупредительно подвигая ей стул, сказал Кныш.

Попадья, поблагодарив, села.

– Сват, сват, – пригрозил Кнышу секретарь суда, – а что сваха скажет?

– Завидно стало? – сказал Кныш, сдавая карты.

– Я всем счастье принесу, всем, – улыбаясь, сказала попадья.

Пока сдавали карты, все хранили молчание. Из гостиной доносился приглушенный смех.

– Глядите, наши там не дремлют, – сказал секретарь суда.

Попадья повернулась, чтобы заглянуть в гостиную, и на пороге увидела Григория Петровича.

– Давайте будем тоже играть в карты, – предложила она.

– Кто же?

– Вы, я.

– Во что?

– В нос.

– Как это?

– Давайте карты! – закричала попадья и, пройдя в гостиную, уселась около небольшого круглого столика.

Григорий Петрович разыскал карты. Быстро тасуя их, попадья говорила:

– У кого останутся карты, того по носу бить.

Она начала сдавать.

Пока шла игра, в гостиной было тихо; жена головы и секретарша только искоса поглядывали на играющих.

– Вышла, вышла! – вдруг закричала попадья и захлопала в ладоши.

– А теперь что? – спросил Григорий Петрович.

– Подставляйте нос! Сколько у вас карт осталось? Целых пять!..

Она схватила пять карт и собиралась ими ударить Григория Петровича по носу, но он увернулся.

– Чур! Не отворачиваться!

– Так больно же будет.

– А если я останусь?... Разрешается только закрыться картами и выставить один кончик.

Григорий Петрович покорился.

– Раз! – крикнула попадья и ударила картами по носу. – Еще четыре раза! – и она залилась смехом. – Два, – промолвила она тихо и уже слегка задела его картами, и так же в третий раз.

– Не будет же и вам пощады! – сказал он, сдавая карты.

В другой раз она осталась с десятью картами.

– Раз! – крикнул Григорий Петрович с притворным злорадством.

– Ой, больно!

– Григорий Петрович! – окликнула его из другой комнаты Пистина Ивановна.

Он оглянулся. На пороге детской стояла хозяйка.

– Оставьте! – тихо промолвила она.

Когда он вернулся, попадья, указав глазами на детскую, сказала:

– Слышите?

Оттуда доносился голос жены головы:

– И пошло... Еще носы поотбивают... Только их и слышно.

Григорий Петрович оглянулся. Пистины Ивановны уже не было. Он покачал головой.

– У-у, подлые! – прошептала попадья.

Весь остаток вечера она была грустна и молчалива.

Только за ужином от выпитого вина она немного оживилась. Кто-то из мужчин затянул песню.

– Вы умеете петь? Давайте споем, – предложила она Григорию Петровичу.

– Запевайте.

– «Выхожу один я на дорогу» – знаете?

– Немного.

Она вышла на середину комнаты и запела. Тихо-тихо, словно из-за гор, донесся звон золотого колокольчика, раздавался ее тонкий голос, постепенно крепчая. Григорий Петрович начал ей вторить тенором. Все затихли. Слушателям представилась ночь, тихая и звездная; темным пологом укрыла она высокие горы, крутые скалы. Невыразимая тоска охватывает душу, тоска одиночества и заброшенности. Кажется, будто горы шевелятся и шепчутся скалы, прислушиваясь к отдаленному гулу, доносящемуся из беспредельной вышины. А там? Мириады звезд мерцают, вспыхивают, гаснут... Вот несколько ринулись вниз, вычерчивая серебряный след... Сердце тревожно бьется, ширится, растет душа, словно она рождает все эти звуки и образы. Забывается все окружающее. Песчинка в безграничном мироздании, человек чувствует, как бьется сердце мира... мысли растворяются в сладостном забытьи... и он замирает в ожидании.

Замерла и песня. Умолкли певцы, но в комнате все еще стояла такая глубокая тишина, словно люди прислушивались к отдаленному эху. И хотя его не было, но оно звучало в каждой душе, пробуждая неясные предчувствия.

Первым нарушил молчание секретарь суда. Он молча поднялся, подошел к Наталье Николаевне и опустился перед ней на колени. Схватив ее руки, он умоляюще произнес:

– Матушка наша, соловушка! Еще раз... еще хоть немножко... – и он благоговейно поднес маленькую руку попадьи к губам. – Сроду не слышал такого голоса... – продолжал он.

Его жена как ошпаренная вскочила, заметалась по комнате и, пробегая мимо мужа, сердито толкнула его в спину.

– Бочка! – крикнул он, схватив ее за подол платья. – Ты слышала? Слышала когда-нибудь такой голос? Так только славят Бога серафимы и херувимы.

Все это приняли за шутку и засмеялись. Сама секретарша, не желая подать виду, что она глубоко задета, произнесла с улыбкой:

– А ты уже раскис, голубчик... Что-то он у меня очень падок на песни, особенно когда выпьет, – закончила она, обращаясь к попадье.

– От вашего пенья я когда-нибудь умру! Так меня и разорвет на куски! – говорил он возбужденно, хватаясь руками за грудь, словно хотел показать, как она у него разорвется.

– Вот вы какой. Тогда я не стану петь, чтобы с вами чего не случилось, – сказала попадья.

– Матушка, канареечка! Я и без того умру... спойте, – не унимался он, порываясь еще раз схватить ее за руку.

– Ладно, ладно, спою. Только встаньте... – сказала она, а глаза ее, вызывающе глядевшие на присутствующих, казалось, говорили: «А что? Видели? Слышали? Захочу – все будете у моих ног».

Казалось, она росла на глазах у собравшихся в гостиной. Не робкая девушка стояла перед ними, а величавая царица.

Спела веселую песню, потом снова грустную и еще веселую. Вечер закончился танцами. Секретарь суда, изрядно выпив, схватил попа, и оба они пошли откалывать гопака, да так, что пол ходуном ходил.

Разошлись далеко за полночь. Поп еле волочил ноги. Григорий Петрович пошел провожать их.

На улице попадья взяла Григория Петровича об руку, и они пошли вперед. Поп, стараясь не отстать, заметно шатался и что-то бормотал. Они не обращали на него внимания, занятые интересной беседой. Попадья все время весело смеялась, да так заливисто, что собаки, спавшие в подворотнях, начинали испуганно лаять. Поп кричал на собак, а попадья еще теснее прижалась к своему провожатому, словно боялась, что собаки бросятся на нее.

– Я надеюсь, что вы теперь, зная наше пристанище, когда-нибудь заглянете к нам, – сказала она, подавая ему руку, когда они подошли к поповскому двору.

– Ваш гость! – ответил Григорий Петрович; поп в знак дружбы обнял его на прощанье и поцеловал.

Григорий Петрович возвращался домой, опьяненный нечаянной радостью.

– Непременно пойду к ней, – произнес он шепотом, раздумывая, какой выбрать день для первого посещения.

Не долго он собирался и уже на другой день пошел. Домой вернулся рано, но еще более радостный, и решил рассказать куме, как весело провел время.

– Вот это люди! – закончил он рассказ.

– Ой, берегитесь голубых глаз! – предостерегающе сказала ему Пистина Ивановна. Она весь вечер была задумчива и грустна. Григорий Петрович не заметил этого.

На третий день он пошел погулять и сам не заметил, как очутился у поповского двора; на четвертый – снова... Вскоре он стал там бывать чуть не ежедневно, как свой человек.

По городу пошли сплетни. Люди передавали из уст в уста рассказы об их продолжительных загородных прогулках. Кто-то видел через окно, как они вечером пили чай... ее рука лежала в его руке, и он время от времени целовал ее. Поповская кухарка, Педора, обладательница большого синего носа, уверяла, что попу все это известно, но он до поры до времени решил терпеть. Только однажды, сильно опьянев, он заговорил с женой, плакал и умолял прекратить свидания.