Плач льва - Лариса Райт

— Возможно, с сыном все было бы иначе, — сказал ей однажды лучший мужчина на земле, и теперь никакая сила не смогла бы заставить Юлю отказаться от мальчика. Ребенок не может связать двух людей, как бы этого ни хотелось одному их них. Но Юля тогда еще ничего об этом не знала. Истинное значение своего импульсивного поступка она уяснит лишь через несколько лет, когда поймет, зачем на самом деле в ее жизни появился этот малыш, а пока она стояла на крыльце дома, дверь в который им с ребенком предстояло захлопнуть навсегда, и задавала свой последний неожиданно пришедший на ум вопрос:

— А Ники — это Николай?

Холеная дама брезгливо сморщила губы, предлагая Юле самой догадаться, что не в ее правилах называть детей простыми, с ее точки зрения, именами, и только потом процедила:

— Никита.

Юля ничего не ответила, спустилась с крыльца, натянула ребенку капюшон курточки и понесла его к машине, оставив за высоким забором все свои сомнения вместе с претенциозным, вычурным «Ники».

24

Из подавленного, разбитого, полубольного состояния Артем по собственной воле не выходил бы еще очень долго: слишком привычным, удобным и понятным было ему это чувство жалости и сострадания к самому себе. Ему казалось, что бесконечные мучения памяти должны оставаться естественной и неотъемлемой частью существования, он никогда не пытался избавиться от навязчивых видений, никогда не расценивал их как предмет, угнетающий настоящее и предопределяющий скучное, никчемное и безрадостное будущее. Ему было комфортно жить в этом практически амебном состоянии, он считал, что выбрал именно тот путь, который станет самым легким и пусть и не слишком приятным, но единственным приемлемым способом пребывания на земле после гибели семьи. Сложно сказать, приносила ли выбранная стратегия поведения Артему истинное облегчение или был это неосознанный, но весьма изощренный способ наказания самого себя за то, что не уберег, не спас, не сохранил, — об этом он никогда не задумывался. Просто переходил изо дня в день, перемещался из месяца в месяц, перетекал из года в год, следуя инстинктивно выбранным и молниеносно выработанным правилам. Артем больше не хотел страдать, не желал терять и не мог расставаться. Было ли чувство к ушедшим жене и дочери слишком сильным или желание защитить себя от всех возможных невзгод стало самым мощным из всех остальных, которые мужчина каким-то чудом еще не растерял, — важно не это. Значение имело только одно: Артем Порошин твердо знал, что у него никогда больше не будет семьи, и всеми силами старался поддерживать эту веру и в окружающих, и в самом себе.

Трудностей такая позиция у мужчины не вызывала: сначала было слишком больно, потом стало привычным, затем удобным. Он настолько вжился в литературный образ волка-одиночки, что сопротивлялся всякий раз, когда жизнь пыталась протянуть ему руку помощи и заставить-таки своего героя перевернуть страницу и начать если не новый роман, то хотя бы рассказ с сюжетом, отличным от тех, которые обычно составляли его будни. До трагедии он не успел обрасти друзьями в Москве, да и не был юным, чтобы хотеть и пытаться с кем-то сблизиться. Это дети могут подружиться за пять минут с ощущением, что каждое знакомство — важнейшее событие в их жизни, а взрослые способны годами сидеть за соседними столами в офисах и не знать друг о друге ровным счетом ничего, кроме имени. И их это не будет ни тяготить, ни нервировать, ни заботить. Новыми друзьями Артем не обзавелся, а старые связи восстановить не пытался. И хотя многие, услышав о трагедии, звонили с соболезнованиями, предлагали помощь и даже приезжали, встречи эти не убедили Артема ни в чем, кроме одного: общение с людьми из прошлой жизни для него непереносимо. Никто не мог гарантировать того, что он избежит ситуации, когда кто-нибудь из друзей вдруг скажет такое понятное и настолько часто звучащее в разговорах давно знакомых людей: «А помнишь?» Кто-то произнесет, а Артему придется вспомнить, снова почувствовать, вновь пережить. Ведь в прошлом были не только эти люди, которые продолжали улыбаться, хлопать его по спине, пожимать руки, будто ничего не случилось, но там были и те, для воспоминаний о которых Артем не нуждался в пресловутом дружеском «а помнишь?».

Конечно, знакомых у мужчины было много, круг клиентов-собачников постоянно расширялся, и, несмотря на то что Артем помнил не только кличку, но и особенности характера каждой собаки, с которой работал в данное время, или в прошлом месяце, или семь лет назад, информация о хозяевах в его голове занимала немного места, а если и задерживалась там, то только потому, что какой-нибудь человек сам неоднократно докладывал о том, кто он, что он, где и когда. В большинстве случаев с такими людьми отношения у Артема не прерывались и после того, как их собаки заканчивали курс обучения. Нет, Артем не стремился поддерживать связь, это они не давали ей разрушиться: звонили, интересовались, спрашивали совета. Бывало, и сам Артем оттаивал и обращался к ним за помощью, но всегда за деловой: с праздниками никого не поздравлял, семейным положением не интересовался, чаев не распивал. Было ли это ограничение душевной близости осознанным, или какие-то глубокие внутренние установки не позволяли Артему снова открыться миру, разобраться в этом он не пытался. Его устраивало то количество общения, которое он получал, а отдавать, кроме знаний и опыта, ему было нечего: души не стало, она заплесневела и превратилась в пыль, и всеми силами старался Артем отгородиться от всего на свете, что могло склеить осколки этой души. Поэтому и не стремился вернуть себе равновесие, потерянное при встрече с Вероникой, поэтому и отменял занятия, поэтому и не назначал свиданий, которые случались время от времени (телесные раны всегда заживают быстрее), поэтому и не приходил к Никите, поэтому и не реагировал на призывы его матери:

— Мальчик соскучился. Может, придешь?

— А девочка?

— Ника? При чем тут она?

— Она уехала?

— Артем, она больше не уедет.

— …

— Пойми, с Никитой стало гораздо легче. Кроме того, он тянется к сестре, они прекрасно ладят. Она даже водит его на занятия и…

— И я не понимаю, зачем ему в таком случае мои визиты.

— Если тебе настолько неприятна моя дочь, хотя я не имею ни малейшего представления почему, хотя бы позови его к себе в гости. Что должен чувствовать ребенок? Что его оставили, предали? Опять предали, уже в который раз.

— Брось! Дети, конечно, переживают, и, возможно, не меньше взрослых, но новые впечатления делают эти переживания кратковременными. А с Никитой теперь все время сестра.

— Для аутистов животные подчас важнее людей, ты же знаешь.

— Так речь не обо мне, а о Марте? С этого и надо было начинать. Послушай, это не проблема, в центре, куда ты его водишь на Томатиса, или как там его, есть канисотерапия. И с собаками там к тому же работают психологи, а не дрессировщики. Так что эффект должен быть хорошим.

— Ты ошибаешься.

— Проверь.

— Уже. Он не играет с другими собаками, даже не подходит к ним. Последний раз даже пришлось выйти из класса. Он ничего не делает, только озирается и бубнит все время: «Марта! Марта!» У тебя есть хоть капля сострадания? Ты же дрессировщик! Кому, как не тебе, следовать установкам Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили? Или я не права?

— Права. Но я действительно ничем не могу тебе помочь.

Артем действительно сейчас не мог помочь — ни этой женщине, ни ее сыну, ни себе самому, ни самое главное, — Марте, которая в очередной раз заставила Артема вернуться к более или менее нормальной жизни. Но, к сожалению, подняла она хозяина с кровати и отвлекла от спиртного вовсе не привычным жизнелюбием и не желанием поиграть или пообщаться, обратить на себя внимание. Собака заболела. И хотя Артем еще не ходил к ветеринару, не узнавал суть проблемы, не выслушивал рекомендаций и не спрашивал, когда Марта поправится, как-то мгновенно пронзила его молниеносная догадка: овчарка не поправится никогда.

— Неделя. Может быть, несколько недель, — сказал врач. Сказал обыденно, как умеют сообщать такие вещи только врачи, которые способны отстраниться и не пропустить через себя чужое горе, что встречается на их пути каждый день. Артем отстраниться не мог и не пытался и, хотя знал, что все предписанные манипуляции если и могут отсрочить неизбежное, то лишь на какие-то жалкие пару дней, не отказывался ни от уколов, ни от таблеток, ни от капельниц. Не из-за Марты не отказывался. Из-за себя. Бесконечные манипуляции отвлекали от горьких мыслей и не позволяли распуститься раньше времени. Артем даже думать не хотел о том, что произойдет с ним, когда Марты не станет, и пытался и для себя отодвинуть этот момент полной безысходности и отчаяния.

Артем не был психологом, но прекрасно знал о том, как тяжело бывает взрослым людям проститься со своими питомцами, как часто, пережив одну подобную потерю, не хотят они снова испытывать страдания, не берут в дом животное, потому что не чувствуют в себе запаса душевных сил, потому что устали любить и терять. Артем устал и потерял силы задолго до появления Марты, да и не заводил он собаку. Но разве есть разница в том, что было раньше? Нет. Значение имеет лишь то, что происходит здесь и сейчас. И важным станет то, что произойдет. И если не мог Артем избавить себя от горя предстоящей вечной разлуки, в его власти уберечь от грусти тех, кто в этом нуждается. Мужчина не знал, правильно ли его решение не допустить прощания Никиты с собакой, но он в это верил, а еще хотел, чтобы запомнил мальчик свою подругу такой, какой видел в последний раз: сильной, красивой, ловкой, с шелковой шерстью, с умными глазами, а немощь, старость, боль, залысины и пустой, почти невидящий взгляд должны достаться только Артему. Должны достаться только ему и потому, что не хотел он делить ни с кем то последнее, что в течение десяти лет не позволяло его душе остыть, то последнее, что заставляло идти вперед, то последнее, что заставляло жить и дышать, то последнее, что повернуло наконец жизнь в правильную сторону: в сторону людей, в сторону конкретного человека, в сторону маленького мальчика. И когда пришла пора Артему отпустить Марту и закрыть погасшие собачьи глаза, боль утраты не показалась ему такой невыносимой, какой могла бы стать, ибо были уже на свете люди, которым он может позвонить и сказать: