Осень на краю - Елена Арсеньева

Вскоре роте было предложено рассыпаться в цепь и дальнейшее движение продолжать уже цепью. Опять сделали остановку. Рота Аксакова в числе других была назначена в передовую цепь. Дмитрий объявил это. Многие сняли фуражки и начали истово креститься. «Господи, благослови!» – звучало со всех сторон.

Дмитрий пробежал взглядом по лицам. Лица были недовольные и злые. На некоторых отчетливо читалось выражение: «Ага, нашими телами дыры затыкают!»

«Черт, – подумал Дмитрий с внезапным, щемящим холодком, – никогда я таких лиц раньше у них не видел. И смешочков раньше не слышал. Что произошло? Распропагандирована рота, да? Как же это я прозевал? Когда это случилось? Вроде бы не водилось здесь агитаторов…»

Кто-то из знакомых офицеров говорил ему, что пропагандистские удары выбьют столько же жертв, сколько пули и снаряды. Дмитрий вспомнил одну из листовок, которые сбрасывались с немецких аэропланов, – обращение Вильгельма к своим солдатам, переведенное, однако, на русский язык… Ну да, этакая маленькая любезность противнику!

«Воины мои!  – провозглашал германский император. – Вот уже наступила вторая Пасха, которую вы встречаете не среди своей семьи, а в открытом поле, где свистят вражеские пули и раздаются стоны умирающих за дорогую родину ваших товарищей и где витает постоянный страшный призрак ежеминутно грозящей смерти.

За все время войны вы показали свое геройство.

Ваше терпение и силы ваши не только не уменьшились за все время, а наоборот, с каждым днем все увеличиваются.

И во всем этом я вижу залог нашей победы над всеми врагами и блестящей будущности дорогой для нас всех Германии.

Правда, противники наши весьма сильны и коварны, а поэтому война еще может затянуться, но конечный итог войны уже вполне ясен теперь: наш могучий одноглавый орел сломит их под свои когти, и по всему миру разнесется слава германского оружия.

Что осталось у наших врагов?

Польша – наша.

Сербии и Черногории больше нет.

Их же участь разделила Бельгия, а также Прибалтийский край России.

Недалеко и то время, когда падут и прочие области и города, находящиеся уже почти в наших руках, и тогда противник первый заговорит о мире.

Поздравляя вас, мои милые и храбрые воины, я выражаю надежду, что следующую Пасху нам удастся праздновать, почивая на лаврах, созданных вашими руками, вашей кровью, жизнью ваших погибших товарищей, которые на многие столетия послужат эмблемой могущества Германии.

Вильгельм II».

– А что ж наш-то чего-нибудь такого не написал? – проворчал тогда Назар Донцов, прочитав листовку.

Наш-то не написал… А не написал ли кто-то вместо него то же самое, что выкрикивают на митингах эти мерзкие агитаторы? Не передаются ли здесь тишком, украдкой, от одного к другому, листовки, отпечатанные в какой-то подпольной революционной типографии?

«Их гоняют, их колотят, их арестовывают, но они возникают снова и снова, – мрачно думал Дмитрий. – Словно некие распропагандированные большевиками Девкалион и Пирра снова и снова сеют этих каменноголовых агитаторов… Все многообразие их словес сводится к одному: штык в землю и айдате обратно, помещичью землю делить, превратим войну империалистическую в войну гражданскую. Идиоты, о, какие идиоты… Неужели они не понимают, что сейчас, хоть это и звучит чудовищно, только война удерживает Россию в состоянии относительной стабильности?! Вот говорят: какой ужас эта война, все сошло с места, все сдвинулось, сколько людей всего лишились, превратились в беженцев, предприятия эвакуированы на восток (сколь мне известно, даже в нашем богоспасаемом патриархальном Энске теперь сделался мощный промышленный центр)… Да, все верно. Но это ничто по сравнению с тем, что начнется, когда солдатская масса, отвыкшая за два года работать, привыкшая ничего не делать, а только убивать, причем убивать безнаказанно, отхлынет на восток. Этот процесс может пройти безболезненно только в том случае, если Россия выйдет победительницей из войны и сможет диктовать свою волю побежденному противнику, на равных делить лавры со своими союзниками. Тогда солдаты, возвращаясь по домам, понесут на своих штыках победу и славу России. В противном случае – смерть тем, кто, по их представлениям, отторгнул их от родного дома на долгие годы совершенно напрасно, жирея и богатея на их крови и слезах их жен и детей. Ну, понятно, когда русский человек начинает махать топором, он сильно не выбирает, кого именно бьет, старого или малого, правого или виноватого… Мы, офицеры и солдаты, те, кого можно назвать истинными патриотами, кто – еще? пока? – не распропагандирован губительными идеями революционеров, мы будем делать все, чтобы этого не случилось, чтобы ошалелая от революционного угара Россия не очутилась в один страшный момент в кольце стран, которые отнюдь не пожелают распространения губительных идей на своей территории и начнут уничтожать нашу державу всеми силами и воистину всем миром…»

Кажется, ни о чем в жизни так не жалел Дмитрий, как о том, что когда-то, потворствуя своим слабостям, ненадолго нюхнул ядовитого дыма, якшался с теми, кто разжигал огонь, говорил с ними на одном языке, пачкал руки в той же грязи, что и они! Это были, можно сказать, детские шалости и глупости, однако из-за них он погряз в паутине, возможности выбраться из которой пока не находил, из-за них подвергал опасности семью.

– Да появись хоть кто-то из них в моей роте… – пробормотал яростно. – Не уйдет живым!

Неприятное лицо Полуэктова всплыло в памяти. Всяких трепачей видеть приходилось, однако именно этот отчего-то стал для Дмитрия олицетворением агитаторов, заслуживающих только пули, больше ничего.

Даже не военно-полевого суда – только пули.

Больше ничего!

Скомандовали вперед.

– С Богом, вперед! – крикнул Дмитрий.

Рота поднялась.

Местность была адски «пересеченная». Приходилось то опускаться в глубокую лощину, то вновь подниматься на возвышенность. Это крайне изнуряло людей.

Разрывы немецких тяжелых снарядов происходили почти беспрерывно над одним мостом на опушке леса, несколько впереди и влево от наступающих. То и дело появлялись вдруг черные клубы дыма, сопровождавшиеся потом звонким, отчетливым грохотом.

Взоры невольно притягивало к этому зрелищу…

За мельницей снова простиралась довольно глубокая лощина, которая тянулась уже вплоть до самого леса. На скате холма, обращенном к противнику, было приказано временно окопаться. Из лесу по-прежнему доносилась отчаянная пулеметная трескотня.