Противостояние - Владимир Познер

В. ПОЗНЕР: «По-моему, в стране нашей, а значит, и нам вместе с ней предначертана трагическая судьба. Я верю, что судьбу предопределяют высшие силы. За что-то, видимо, они нашу нацию покарали. И всем следующим поколениям приходится расплачиваться, неся этот грех на себе, потому что больно уж наша история ухабиста». И еще: «И каждый новый лидер, возглавлявший страну, швырял наш корабль такими поворотами руля, что это отзывалось страшным эхом в каждом уголке России, таким страшным, что лучше об этом не думать, а жить тем, что дает сегодняшний день». Вы знаете, из этих ваших слов выходит, что всё, приехали, никакой надежды, если Россию карают. За что карают? И действительно это так? Безнадега немножко, нет?

Р. ЩЕДРИН: Вы знаете, я должен сказать, что мне часто в жизни хотелось сказать что-то противоположное тому, что я говорил раньше. Может быть, я просто такой неправильный человек. Но я боюсь, что действительно чем-то мы Господа Бога прогневили. Потому что какие-то страшные вещи, которые происходили в нашей истории, они, действительно, много-много-много душ загубили — я имею в виду и физически, и нравственно, что еще, может быть, страшнее. Но мне всегда хотелось бы верить…

В. ПОЗНЕР: А прощения не будет?

Р. ЩЕДРИН: Ну, для этого каяться надо. Надо покаяться в грехах своих. А нам много есть за что каяться.

В. ПОЗНЕР: Когда мне было 12 лет, я жил в Америке и совсем не говорил по-русски, ни одного слова. Мне папа подарил книжку Лескова «Левша», которую я читал по-английски. Мне было очень интересно. Но я тогда, закончив книжку, задался вопросом: «Но почему же он подковал блоху? Она перестала прыгать. Он что, хотел доказать, что он может сделать невероятную вещь, но абсолютно лишенную какого-то смысла?» И я потом спросил папу: «Это для русских характерна такая странная вещь?» Он ужасно рассвирепел, накричал на меня, но ничего толкового, в общем, не ответил. Скажите мне, пожалуйста, вы. Вы же очень цените Лескова, не говоря о том, что вы писали и пишете по Лескову. Вы считаете, что он как мало кто понимал русских и вообще Россию?

Р. ЩЕДРИН: Завтрашних русских, главным образом, и послезавтрашних русских.

В. ПОЗНЕР: Так что? Этот самый Левша — это и есть, с точки зрения Лескова, квинтэссенция русского человека, несчастного, гениального, невероятного умельца, лишенного здравого смысла? Это все вместе взятое? Как это вообще?

Р. ЩЕДРИН: Как на всякое великое произведение на это можно посмотреть под разными углами. Я смотрю на Левшу немножко в другом ракурсе.

В. ПОЗНЕР: Вы же пишете или уже написали… Оперу «Левша», да?

Р. ЩЕДРИН: Да, я работаю… Еще 3/4 оперы написано. Но я уже не откажусь. И к тому же я вам скажу еще одно. Когда я писал «Очарованный странник», эту тему я предложил Нью-Йоркской филармонии. И Лорин Маазель попросил у меня книгу. И я ему дал английский перевод «Очарованного странника». Он прочел и сказал: «Нет, эта идея плохая. Ищите другую». Тогда я ему предоставил немецкий перевод этой книги. Он ее прочел и сказал: «Извините, это замечательная тема. Делайте». Понимаете? И потом мне его жена Дитлинда Турбан, великолепнейшая актриса сказала: «У него до сих пор в спальном столике лежит томик Лескова».

В. ПОЗНЕР: Так что, дело в переводе?

Р. ЩЕДРИН: Я думаю, что ваш отец не тот перевод…

В. ПОЗНЕР: Но я же потом читал по-русски, правда, много позже.

Р. ЩЕДРИН: Вам испортил английский текст восприятие.

В. ПОЗНЕР: Может быть, может быть. А интересно, что ведь и Шостакович написал эту совершенно потрясающую оперу «Леди Макбет Мценского уезда» тоже по Лескову. Это вас с ним тоже роднит.

Р. ЩЕДРИН: Вы знаете, вообще мне думается, что Лесков был пророк. И он предсказал нам очень многое. И его со всех сторон ненавидели. Царь, либералы, которые говорили, что он написал свои романы по заказу пятого отделения, и прочие, и прочие. Ленин, у которого единственный, кого вычеркнул из списка на монументальную пропаганду, был Лесков. Одного вычеркнул, оставив всех. Значит, что-то там есть. Его очень трудно переводить бесконечно.

В. ПОЗНЕР: По-немецки, видно, что-то удалось.

Р. ЩЕДРИН: Но немецкий язык более схож с русским, вы понимаете?

В. ПОЗНЕР: У вас есть сочинение для камерного струнного оркестра, которое называется «Величание». Вы очень любопытно сказали, что это вещь с подтекстом. И объясняете: «Это не просто славословие музыкальное, потому что в России как? Сначала величают, возносят человека до небес, а потом швыряют оземь, и как будто человека и не было. «Величание», в такой драматургии сделанное, — это типично для русской земли. Я даже могу песню привести: «Мы, Анисим, тебя сперва возвысим, посадим в терем, потом сбросим и обсерим». История, вот вы говорите, последних 75 лет вся состоит из этого. Но смотрите, вам, например, удалось избежать этого. И так же, скажем, Майе Плисецкой. Вас вознесли. Правда же? В России.

Р. ЩЕДРИН: Вы знаете, мы не держали власть и не занимались политикой, которая очень скользкое занятие.

В. ПОЗНЕР: Это конечно. Понятно.

Р. ЩЕДРИН: Она хорошо очень танцевала. Никто не подвергает это сомнениям.

В. ПОЗНЕР: Она не хорошо танцевала. Это не хорошо. Она танцевала волшебно. Хорошо — это неправильное слово.

Р. ЩЕДРИН: Для меня она вообще великая жар-птица.

В. ПОЗНЕР: И правильно. Так и есть. У вас есть недоброжелатели?

Р. ЩЕДРИН: Еще бы!

В. ПОЗНЕР: И должно быть. И они говорят, что вы родину покинули, изменили ей. На что вы отвечаете, что это не так: «Разве может прийти в голову кому-нибудь сказать о Гоголе, который в Риме написал «Мертвые души», что он изменил родине? Или о Чайковском, который во Флоренции писал «Пиковую даму», что он изменил родине?» Все-таки вы, конечно, нет. Но есть же разница (или нет?) между отъездами Гоголя и Чайковского и вашим? Подтекст есть?

Р. ЩЕДРИН: Я думаю, что наш в какой-то степени отъезд более связан со страной нашей родиной, потому что у нас осталось здесь все — и квартира, куда мы сейчас приезжаем-уезжаем, и библиотека очень ценная, и рояль, и письменный стол, и нотная бумага, гараж. Понимаете? Ну, базис-то наш здесь. Но для моего профессионального рода занятий мне Германия очень в помощь.

В. ПОЗНЕР: То есть вы просто живете там, где вам удобнее с точки зрения вашей профессии?

Р. ЩЕДРИН: Вообще мне кажется, что это человеческое естество. Ведь советская наша догма говорила, что если ты вообще больше 90 дней проводишь за границей, то ты уже почти предатель, понимаете? Это естество, когда люди могут двигаться, останавливаться, задерживаться. Так и должно быть, понимаете? Мы немножко же все были уродами этой догмы, понимаете? Мы же не бежали, когда был этот занавес. Сколько Майе предлагали, давали ей чеки, и та же Жаклин Кеннеди давала ей чек на миллион долларов: «Останьтесь». Понимаете? Тогда это было бегство. А сейчас это никакое не бегство.

В. ПОЗНЕР: Нет, это не бегство, нет.

Р. ЩЕДРИН: Мы можем там пожить. Сейчас мы все лето провели у наших друзей еще в одной стране, понимаете? Потому что нам там было удобно. Мне удобно было там над «Левшой» работать.

В. ПОЗНЕР: Давайте об искусстве поговорим чуть-чуть. У вас такие слова: «У нас вообще корабль искусства почти опрокинут. На экранах телевизоров мы видим самоуверенных, довольных людей, которые считают себя великими композиторами. Некоторые из них даже нот не знают. Певцами, поэтами, художниками. Они, не стесняясь, выливают на нацию свои эстетические воззрения. Среди этого моря неучей истинные композиторы призваны сегодня нести ответственность за сохранение поразительной высоты, достигнутой величайшими гениями российского музыкального искусства». У нас сегодня в России есть такие композиторы?

Р. ЩЕДРИН: Я думаю, что высота нашего авторитета музыкального в мире по-прежнему грандиозна. Хотя больше наши известны исполнители. И они, знаете, как японская техника — это уже гарантия. Но уже есть такие звезды, как Гергиев, как Янсенс, Мацуев. Это уже — имя и полный зал. И это же и значит Россия, это значит российские артисты, российская школа и так далее. Мне кажется, что мы иногда сами отсюда, из России, не понимаем того огромного значения, которое именно эти проводники, в какой-то степени оракулы…

В. ПОЗНЕР: Но все-таки с композиторами туговато. Нет?