Клеопатра - Фаина Гримберг

Вечер выдался какой-то очень сырой. В такие вечера налетают комары, если не затянуть окна тонкой металлической сеткой, и наутро лицо и шея опухают, зудят и болезненно краснеют. Но если затянуть окна сеткой, тогда комары не смогут влететь...

Рабыня зажгла бронзовую лампу. Маргарита сидела на высокой плотной зелёной подушке перед столиком низким резным деревянным. Лампа на подставке высокой светила ярко. Она уже столько слышала о нём, что в любом случае вид его должен был её разочаровать, потому что ведь он в любом случае должен был оказаться всего лишь человеком!.. Она устала нетерпеливо ждать, и теперь ждала терпеливо. Сидела непринуждённо, охватив руками колени...

Ей прежде всего бросилось в глаза его лицо... такое, с впалыми висками, а выражение — смесь печали и жёсткости... Он оказался высокого роста и пропорционального сложения, с лёгкими чертами похудания, уже старческого. Глаза у него были очень тёмные. Седоватые волосы зачёсаны тщательно с темени на лоб — неровной чёлкой, но лысина всё равно была очевидна... Он вошёл в тунике, закрывавшей ноги ниже колен, рукава украшались бахромой, туника была подпоясана небрежно, как бы слегка. Простые сандалии имели шнуровку до колен, составленную из перекрещения двух мягких ремешков...

Она невольно встала. Не от почтения, а от волнения. Всё равно вставать перед ним не следовало! Но он не воспользовался её оплошностью для того, чтобы показать свою над ней власть. Он быстро ей поклонился, как может поклониться правительнице полководец, от которого она зависит, но всё равно он ей не равен! И на самом деле, конечно, всё было не так! Он был равен ей, он даже был гораздо значительнее её, потому что она была всего лишь царицей без трона и без армии...

Она, взволнованная, смотрела на него растерянно, прозрачными зелёными глазами с изумрудным этим сиянием. Лицо её, чуть оживлённое искусственными красками, было таким свежим, таким нарядным и каким-то детским... Они стояли друг против друга... Он протянул к ней руки и взял её изящные руки в свои жестом почти отеческим, жестом опеки мягкой... Его жестковатые пальцы слегка сжали её запястья, слегка надавили... Она снова села на подушку. Отпуская её руки, он посмотрел отечески внимательно... Но эта жёсткость всегда оставалась в его лице, в его глазах тёмных... Он оглянулся и сел на подушку против неё. Она будто боялась его первых слов, боялась начала разговора. Она поспешно схватила блестевший рядом с лампой колокольчик и замахала им, приподняв детски руку... Он устраивался поудобнее, скрещивал ноги, не смотрел на неё... Рабыня тотчас внесла на подносе обычное угощение — вино, орехи, фиги, медовое печенье... Когда они остались вновь друг против друга, одни, он посмотрел на неё. Её лицо не имело сейчас определённого выражения, взгляд показывал то дерзость, то странную мечтательность... Он сказал ей с такою тщательностью в голосе, как будто боялся обидеть её, что она очень красива. Затем спросил с некоторой шутливостью, позволит ли царица ему съесть печенье и выпить вина, потому что он проголодался... Она заулыбалась энергически, засмеялась быстро и сама взяла спелую фигу...

Они ели, улыбались. Он говорил о том, что у него замечательная лошадь, которую он сам выходил и объездил. Разговор был такой лёгкий, небрежный. Он почему-то спросил её, что она думает о бессмертии души...

   — А вы, должно быть, эпикуреец? — спросила она.

И видела по его лицу, что ему понравился этот её непринуждённый вопрос, свидетельствовавший, конечно, не только о её образованности, но и об умении легко и непринуждённо проявлять, показывать эту образованность...

   — Я практический политик, — сказал он. — Я понимаю, как трудно бороться с народами, у которых распространена эта вера...

   — Возможно, никто ни во что и не верит, — сказала она...

Он улыбнулся любезно.

   — Вы полководец республики... — сказала она.

   — Я император, — отозвался он спокойно, — это почётный титул, который воины сами жалуют командующему после большой победы...

   — Останьтесь на ночь, — предложила она просто. — Снаружи такая сырость...

   — Царица решила, что старик боится сырости, — протянул он с насмешкой доброй.

Ей было легко говорить с ним. Он был ласковый человек с длинным носом.

   — Идём! — она встала, и он встал за ней. Она взяла его за руку и повела в спальню... Всё было так по-детски...

...Губы у него были такие бледные, гладкие, почти прохладные... Она поняла, что изображать страсть и опытность — смешно. Да она бы и не сумела изобразить то, о чём ей приходилось читать в поэмах. О любви Деметрия и Вероники она сейчас не помнила, и эта любовь представляла собой нечто такое, чего у неё в жизни не было, а может, и ни у кого не было!.. Он усмехнулся и проговорил просто и ласково:

   — Поласкаемся, девочка...

Он раздевал её и раздевался сам... Она прижалась к нему, как прижималась к своей Ирас... Он трепал её по щекам и по грудям, легко, суховатой ладошкой...

   — Ты женщина? — спросил он.

   — Да, — ответила она робко.

Он тихо засмеялся, понимая, какая она неопытная женщина...

   — Лет пять тому назад, — сказал он тепло, — у нас с тобой были бы другие отношения!..

Но те отношения, которые между ними начали слагаться, были ей вполне хороши и приятны. Она расслабилась, уткнулась лицом в подушку подле его лица, положила тёплую руку молодую на его тёплый впалый живот, уже сморщенный, и заснула крепким сном, будто маленький защищённый ребёнок...

Наутро он одевался сам, без помощи слуги. Солнце яркими лучами затанцевало по комнате. Она лежала свободная и непринуждённая, потягивалась. Он, полуодетый, присел на ложе и, наклонившись, целовал её щёки и кончики грудей и шею... Она ещё вытягивалась, обнимала его и легонько болтала вытянутыми ногами...

Уже совсем одетый, он спросил её, всё ещё лежащую вольно:

   — Царица позволит мне возвратить ей трон? — спрашивал, как будто мимоходом, как что-то незначащее и даже и само собой разумеющееся... И она сказала, опять же, как ребёнок, которому предложили что-то хорошее — игрушку, прогулку, сладость, сказала:

   — Да!..

Хармиана, узнав о том, что между её царицей и римлянином не случилось близости, то есть такой близости, какую Хармиана полагала настоящей, истинной, заметила почти сердито:

   — .. .Худо!.. Но это ведь не последний раз...

   — Оставь меня, — приказала Маргарита. И оказалось, что снова не поняла, о чём говорит Хармиана...

Цезарь пришёл днём и объявил Маргарите, что её резиденцию, то есть эту самую усадьбу, станут охранять римские воины. Она подошла к нему в домашнем платье лёгком, положила на его островатое плечо ладонь горячую и сказала:

   — Не надо никакой охраны! Я хочу ехать с тобой, в твой лагерь!..

   — Он согласился! Даже и не пытался уговаривать её остаться. Она брала с собой неизменных Ирас и Хармиану. Эта последняя всё же не отказала себе в удовольствии поворчать!..

В детстве она видела римских воинов как нечто ужасающее. Теперь она сама жила в их лагере — stativa, и ей нравилось жить в этом лагере. Хармиана обувала её в сапожки, помогала надеть простое плотное платье широкое, повязывала ей голову платком, упрятывая волосы... Её палатка, где она помещалась с Хармианой и Ирас, поставлена была почти рядом с палаткой Цезаря. Здесь же была и площадь для сбора солдат и возвышение — suggestus, с которого Цезарь говорил со своими воинами... Лагерь был хорошо укреплён рвом и валом... Хармиана готовила похлёбку в самовзварке — автепсе — широком открытом сосуде, в середину которого укладывались горячие уголья, чтобы варить над ними еду на треножнике, а между двойных стенок с краном нагревалась вода...

Теперь Маргарита совсем близко видела щиты, шлемы и панцири, и оружие римлян, и все их стенобитные орудия, все эти онагры, катапульты и баллисты...

...Можно было бы, разумеется, сейчас сделать вид, будто мы сами знаем всё о так называемой Александрийской войне, а соответственное сочинение неизвестного автора «Bellum Alexandrinum» вовсе нам и не известно! Однако всё-таки жаль было бы лишить читателей этой соблазнительной возможности: прочесть, пусть в переводе, но всё же текст, написанный современником Цезаря! Поэтому сейчас перед вами развернётся этот самый текст, с прибавлением, естественно, некоторых комментариев...

Маргарита думала, что война сейчас же начнётся, однако прежде всего Цезарь попросил, чтобы она написала воззвание к египетскому народу, в котором, то есть в этом воззвании, объявляла бы себя законной правительницей страны и требовала бы свержения с престола своего брата Птолемея Филопатора. В этом воззвании не могло быть ни тени справедливости, истины и прочей ерунды; одна лишь вызывающая нахрапистая ложь!.. Только теперь Маргарита поняла, что эта написанная ею ложь и есть плата за то, чтобы стать царицей! Конечно, отец оставил трон супружеской чете, то есть ей и Таялу, но всё это теперь не имело значения! Не имело значения!.. Если я буду царицей, я спасу Египет от власти Рима! Сначала надо поддаться Риму! А Потин, Теодот, Акила, они всё делают неправильно! Они хотели дёшево купить Египту свободу, дёшево; подарив Цезарю такую гнилую игрушку — отрубленную голову Помпея!.. А я всё делаю правильно... Но на самом деле ей было противно, как тогда, когда, уже так давно, казнили Веронику и Деметрия!..