Земля воды - Свифт Грэм

Ну и кто у нас будет бунтарь?

Но допустим, что все не так, Прайс. Допустим, что все совсем наоборот. Допустим, что именно революции препятствуют врожденному нашему любопытству и уводят его в сторону. Допустим, что именно любопытство – то самое, что вдохновляет нас на изыскания в области секса и питает нашу страсть слушать и рассказывать истории, – и есть естественное и фундаментальное условие нашего существования. Допустим, что ненасытная и горячечная страсть к познанию вещей, к познанию друг друга, к тому, чтобы выведывать, вынюхивать, именно и есть единственный и полноправный вдохновитель всяческого бунта и побивает даже общий наш порыв к историческому развитию. Вам никогда не приходило в голову, что великое множество исторических движений, и не только революционных, терпит крах, разваливается изнутри по одной простой причине: они не хотят принимать во внимание тех сложных и непредсказуемых форм, которые склонно принимать наше любопытство? Которое не хочет просто идти вперед, которое всегда готово сказать: эй, да ведь это интересно, давайте остановимся ненадолго, давайте поглядим, давайте вернемся немного назад, по собственным следам – а почему нам не свернуть в другую сторону? Куда мы так летим? Что за спешка? Давайте разберемся.

И примите еще во внимание, что в любую эпоху, сколько бы событий воистину мирового значения ни стояло во внешней, видимой ее повестке дня, не было недостатка в любопытных людях – астрономах и ботаниках, охотниках за окаменелостями и путешественниках по высоким широтам, не говоря уже о скромных историках, – чей упрямый и своенравный исследовательский дух заслуживает с нашей стороны по меньшей мере уважения. Учтите, что изучение истории есть прямая противоположность, и даже прямое противодействие, творению оной. Подумайте о своем семнадцатилетнем учителе истории, который в самый разгар неистовой Битвы за Европу, когда мы берем верх во Франции, а русские рвутся к Берлину, и думать забывает о Великих Событиях (события местной значимости, и тоже разрушительные, затмили для него их историческую важность) и погружается взамен в исследования невразумительного и всепоглощающего свойства: процесс мелиорации (и пивоварения) в восточных Фенах, протоколы Лимского товарищества по судоходству и дренажу, история двух семейств, Крик и Аткинсон, выбираемая по крохам из живой человеческой памяти и из записей характера как общедоступного, так и сугубо личного.

И какая же любопытная, какая странная история начинает понемногу…

Да-да, есть нечто – и имени-то толком не подберешь, – чему нет дела до Истории, или, вернее, до того, что в учебниках привыкли называть Историей.

И даже в то самое время, когда Прайс рассказывает нам, куда Историю непременно занесет, и когда мы поверяем друг другу наши ядерные ночные кошмары, даже и тогда можно найти время…

Значит, вам любопытно. Вам любопытно. Вы согласны променять историю падения королей на незначащую и более чем скользкую историю. Тогда позвольте рассказать вам

26

ОБ УГРЕ

Образчик коего, засунутый Фредди Парром в июле 1940 года в школьные трусики Мэри, был не жалующимся на здоровье представителем единственного, но весьма распространенного в “Европе пресноводного вида – а именно Anguilla anguilla, угорь европейский.

Теперь: угорь бы многое мог нам поведать о любопытстве – наверное, даже больше, чем любопытство может поведать нам об угре. Вас не удивляет, к примеру, тот факт, что только лишь в двадцатые годы нашего века людям удалось наконец выяснить, как появляются на свет новорожденные угри, и что на протяжении всей истории человечества велись неутихающие споры о до сих пор не до конца проясненном жизненном цикле этих змееподобных, рыбообразных, деликатесных – не говоря уже о явном символическом фаллоподобии – существах?

Он был известен египтянам, известен грекам, известен римлянам, коими превозносился за высокие вкусовые качества; но ни единый из этих в высшей степени одаренных народов так и не смог обнаружить, где же угорь скрывает свои органы размножения, если такие у него вообще имеются, и ни единый не смог выловить (да и не сможет вовеки веков) во всех что ни есть привычных для европейского угря водоемах, от Норт-Кейпа до Нила, икряную самку угря.

Человеческое любопытство подобных загадок стороной не обходит. Аристотель придерживался мнения, что на самом деле угорь – существо бесполое, а потомство родится само собой из грязи. Плиний утверждал, что угорь, одолеваемый желанием продолжить род, трется о камни и молодняк вырастает из получаемых таким образом кусочков кожи. Кроме того, способы воспроизводства этого, судя но всему, обиженного природой вида объясняли следующим образом: он появляется из всякой гнили; выходит из жабр других рыб; выводится из упавших в воду конских волос; берет свое начало в сладкой майской утренней росе; не говоря уже о странном местном фенлендском поверье, что угри суть не что иное, как расплодившаяся мутация живших и грешивших когда-то давным-давно неправедных попов и монахов, которых св. Дунстан, во гневе святом и чудодейственном, обрек на вечное искупление грехов посредством пресмыкания на брюхе, подарив тем самым городу, где стоял единственный на все Фены кафедральный собор, его нынешнее имя: Или – угревище. [40]

В восемнадцатом веке великий Линней, который уж кем-кем, а дилетантом не был, объявил угря живородящим, то есть имел в виду внутреннее оплодотворение и производство на свет готового к жизни потомства, – теория, которая лопнула (хотя Линней от нее так и не отказался), когда Франческо Реди из Пизы представил очевидные доказательства того, что принимаемые ранее за мальков угря существа в маточной полости взрослых особей суть всего-то навсего паразитические черви.

Маточная полость? Какая маточная полость? Ибо только лишь в 1777 году некто Карло Мондини заявил, что ему удалось локализовать микроскопические органы, которые и в самом деле оказались яичниками угря. Открытие, которое заставило усомниться Спаланцани, соотечественника Мондини и сторонника Реди contra Линней, который задал простейший, однако же до крайности неудобный вопрос: если это яичники, где тогда яйца? Таким образом – после множества опровержений, и контропровержений, и весьма оживленной раздачи пинков на страницах научных журналов – истинность открытия Мондини была подтверждена не ранее 1850 года (бедняга между тем уже не первый год лежал в могиле) поляком по имени Мартин Ратке, который в этом самом году опубликовал не оставляющий никаких сомнений отчет об исследовании женских гениталий у Anguilla anguila.

Обратите внимание, какую борьбу, какое кипение страстей, какие затраты энергии и неустанные поиски порождает человеческое любопытство. Обратите внимание, что в то время, когда трещал по швам Старый Режим, когда Европа входила в революционную фазу и едва ли не каждое поколение приносило с собой новый проект грядущих судеб человечества, были такие люди, которые неразрывно связали собственные судьбы с проблемой происхождения угря.

И все же в 1850 году, когда ученым удалось описать яичники, тестикулы продолжали оставаться тайной – доступной для всех желающих попробовать силы – и в скрытой от человеческого разумения половой жизни угря просветов по-прежнему было не видно. Скрытая или еще какая, она, судя по всему, шла своим чередом, ибо, несмотря на вселенское неведение относительно свойственных им процессов воспроизводства, огромные количества угревой молоди продолжали, что ни весна, скапливаться в устьях излюбленных издавна рек – Нила, Дуная, По, Эльбы, Рейна – и подниматься вверх по течению точно так же, как они делали сие и во времена недоуменно взиравшего на них старика Аристотеля, и еще того раньше. И следует, наверное, упомянуть, что в 1850-м, хотя с исследовательскими успехами польского зоолога данный факт может состоять исключительно в самой что ни на есть мистической связи, угреход, то бишь ход угревой молоди вверх по течению восточноанглийской реки Большая Уза, был необычайно обилен. За один только день было выловлено две с половиной тонны малька, каковую цифру в ее количественном наполнении можно оценить, если учесть, что на фунт идет до двенадцати тысяч штук.