Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

И опять все те же «зачем?» и «почему?»… Разве не могла фрау Томас Манн заранее поинтересоваться, далеко ли от дома до ближайшего «market»[139], «post-office»[140] или бензоколонки? Неужели до них можно добраться только машиной? А что делать, если Америка вступит в войну и бензин будет еще большим дефицитом? И потом эти нескончаемые эмигранты, от их звонков телефон надрывается с раннего утра до глубокой ночи; они сетуют на свою несчастную жизнь, нагоняя на всех тоску и делая каждого несчастным!

А что если сдаться? Никогда! Вплоть до самого конца войны фрау Томас Манн сражалась за благополучие тех, кто ей доверился. Окажись замена слуг еще более сложной задачей, Катя все равно — как некогда в Мюнхене — нашла бы выход. Полная отваги и решимости, жертвуя строго ограниченным во время войны горючим, Катя искала помощников по хозяйству в цветных кварталах Лос-Анджелеса; читая ее письма, Молли Шенстоун не составило особого труда мысленно представить себе точную картину мытарств своей подруги: «Twice I made a trip to the darkest Negro-section of Los Angeles, sacrificing two weeks gasoline ration, and picked her up personally, but here she is now when she is not off, (what, of course, happens the greater part of the week) naturally she has to be treated with the utmost regard, my personal radio […] is on her bed table, the husband is welcome at any time, I give her my last eggs when she goes home — but anyway we are lucky to have her, and it is certainly a relief for me»[141].

Необходимость энергично во все включаться, в том числе и во всякие житейские мелочи, — как бывало при всех начинаниях — помогала Кате свыкнуться с жизнью в Калифорнии. Как бы велика ни была тоска по Принстону и Молли, но действительность предъявляла свои права; Волшебнику нравилось на Тихоокеанском побережье («что, с другой стороны, успокаивает и радует меня»), он великолепно чувствовал себя в доме с прекраснейшим рабочим кабинетом, превосходившим все прежние, его хорошему настроению способствовали старые и новые друзья, а также знакомые уже далеких дней в Санари, которых судьба забросила на этот берег раньше него, и не только их одних. Там обреталось «наверняка две дюжины писателей, а то и больше». Среди всей этой «художественной братии» — Бруно Вальтер и Бруно Франк, брат Генрих (к сожалению, с женой), Верфели, Фритци Массари, а также Фейхтвангеры, Хоркхаймеры, супруги Адорно, Ханс Эйслер, Альберт Шёнберг и Эрнст Кршенек. Постепенно здесь, в Пасифик Пэлисейдз, снова возникло такое же общение, как некогда в Мюнхене, Цюрихе или Принстоне, и даже более разнообразное и увлекательное, чем до сих пор. «Ни в Париже, ни даже в Мюнхене на рубеже столетий, — писал Томас Манн, — не было такого непринужденного настроения, воодушевления и искреннего веселья».

Катя непревзойденно исполняла роль гостеприимной хозяйки на литературных вечерах, где Волшебник читал отрывки из своих произведений. Ей нравилось принимать гостей у себя — здесь она могла отлично проявить свой режиссерский талант и избежать неприятных встреч, какие возможны были в чужих домах: «Недавно опять были у Верфелей. Нам представили Стравинских, поскольку папочку, как ты понимаешь, очень интересует общение с музыкантами. Он безобразный, но по-настоящему очаровательный мужчина, правда, откровенный белогвардеец, а его супруга необычайно привлекательная, но совершенно не похожая на своих соотечественниц. Оба очень лестно отзывались о твоей книге о Жиде, которую им, к великому огорчению, никак не удается дочитать до конца, поскольку непременно кто-нибудь берет ее почитать. Неужели люди не могут купить себе книгу! Но помимо этой приятной пары нам представили еще и эту отвратительную особу, Еритцу, и ее никчемного шалопая-мужа, что лишний раз свидетельствует о невысоком культурном уровне хозяев».

Да, госпоже Томас Манн не откажешь в самомнении; ощущение избранничества — стиль, царивший в доме на Арчисштрассе за чайным столом и на званых вечерах, на всю жизнь оставил в ней неизгладимый след, но если к кому-то она испытывала особое расположение, то могла относиться к нему со всей сердечностью и искренностью. В особенности это касалось внуков — сыновей Михаэля и девочек Элизабет, которые чувствовали себя у бабушки с дедушкой вполне комфортно. Дедушка поил своего любимца Фридо ромашковым чаем, если тот громко плакал (что случалось довольно часто), а бабушке капризы малыша служили поводом, чтобы лишний раз порассуждать о своих педагогических способностях: «…a charming and loveable little boy, but sometimes he is so terribly naughty, and I really do not know how to handle him: a child of his age who does not understand you seems terribly difficult to be brought to reason, and my pedagogic talent fails me. I cannot remember how I did with my own children, but as a matter of fact the results were not so very brilliant»[142].

«Мои успехи в воспитании не особенно блестящи…» Кате с раннего детства была свойственна одна черта, которую знаменитый коллега хозяина дома — Теодор Фонтане — называл более всего достойной человека: это самоирония.

«Ах, Господь Бог не в лучший час задумал управлять этим миром. Внутренние голоса, которые этой весной усиленно предостерегали меня, были почему-то лучше осведомлены, чем внутренний голос Адольфа. Но теперь ничего не поделаешь — все уже во власти злого рока». Когда Катя писала эти строки, в мире бушевала война — и Америка тоже в ней участвовала; в Пасифик Пэлисейдз велись дебаты о лучшей стратегии борьбы с гитлеровской Германией. Миссис Манн с облегчением встретила весть о начале военной кампании на Востоке и в полном единодушии с Молли Шенстоун с энтузиазмом приветствовала налеты английской авиации на немецкие города. Ее просто захлестнула искренняя ненависть к «Гансам» (именно «Гансам», а не «Фрицам»: Катя воспользовалась терминологией Первой мировой войны). «The last English raids were really elating, especially for somebody who hates Huns as I do! You are quite right, the hatred is an absolute necessity in these times. I always think that people who cannot hate are also unable to love, and pride often expressed here about the total absence of hatred makes me quite crazy»[143].

Того, кто выражал сомнения по поводу правильности бомбардировок немецких городов, призывали к порядку. Неужели права Аннете Кольб, утверждавшая, что Катя с раннего детства воспитывала в детях ненависть? Вряд ли. Однако фрау Томас Манн не допускала никаких сомнений в том, что изгнавшие ее из страны и лишившие крова достойны самого страшного проклятья. В этом случае она была полной противоположностью матери, которая, несмотря на пережитые ею унижения, в вопросах войны и мести оставалась непоколебимой пацифисткой. В 1940 году в связи с семейным торжеством в доме Голо в Цюрихе по поводу удачной военной операции войск антигитлеровской коалиции[144] Хедвиг Прингсхайм написала Кате трогательное и очень характерное для нее письмо: «Ах, ах! О горе, горе! Что только нам, старикам, не доводится пережить! А сейчас я в таком разладе с собой и так убита, что не могу присоединить свой голос к общему ликованию, которое наполняет радостью сердца милых Мозеров и Голо. Голо, не обинуясь, заявляет, что нынешним вечером все жители Цюриха, абсолютно все, будут пить шампанское. […] Ты, моя родная, тоже будешь пить, я отлично знаю твою непримиримую позицию. А я, как уже сказано выше, в сомнении. Как бы там ни было, несмотря ни на что, я все-таки немка, хотя ты прекрасно знаешь: я ни в коем случае не желаю победы этой немецкой затее, и уж тем паче фюреру, и даже не желаю этой затее временной удачи, однако мое сердце обливается кровью, когда я думаю обо всех немецких матерях и женах, о юных, совершенно неопытных мужчинах, которых гонят на бессмысленную кровавую бойню. Голо говорит: „Они получили по заслугам!“ Но я не могу пить шампанское, я лишь лью слезы. Ну какая же я все-таки сентиментальная немецкая баба!»