Через костры и пытки - Анатолий Белов

Самое главное, расчет самоубийцы на то, что после смерти заговорит его сочинение, не оправдался. Тут уж генеральный викарий приложил все усилия. Один экземпляр возмутительного писания, отправленный Мелье на его имя, был уничтожен по указанию архиепископа еще в Реймсе. Другой, доставленный кюре незадолго до кончины вместе с завещательным письмом в судебную регистратуру бальяжа, был тоже изъят Лебегом и сожжен.

Глядя на языки пламени, пожирающие густо исписанные страницы предсмертного писания безбожного кюре, генеральный викарий чувствовал, как уходят все тревоги, не дававшие ему покоя последние дни. Проклятый смутьян надеялся посеять брожение в умах, но он не учел, что святая церковь слишком сильна, для того чтобы с нею бороться. С Мелье покончено раз и навсегда, словно он никогда не жил на свете. О происшествии в Этрепиньи, может быть, некоторое время еще посудачат словоохотливые крестьянки из близлежащих деревень, а затем оно забудется, и имя взбунтовавшегося священника канет в вечность.

Лебег про себя отдал должное проницательности архиепископа, который продумал все до мелочей. В конце концов, самое важное, чтобы дело Мелье не вышло за пределы епархии. Конечно, какие-то разговоры о нем будут, но это только разговоры. Мало ли люди наговаривают на святую церковь! Разговоры опасности не представляют. Куда опаснее факты. А фактов нет. Они уничтожены, и никакого чрезвычайного происшествия в реймсской епархии не было.

На следующий день генеральный викарий покинул Этрепиньи. Дело было сделано. Карета катилась по проселочным дорогам, возвращаясь в Реймс, а сам викарий мирно дремал на мягком сиденье, не замечая тряски. Он улыбался во сне, словно ему привиделось что-то удивительно приятное. После всех треволнений последних дней сон был крепким даже в карете, громыхавшей на ухабах.

Если бы викарий Лебег знал, как он ошибся! Имя Мелье не кануло в вечность. Кюре сумел перехитрить своих ловких противников. Он предусмотрительно оставил еще один экземпляр своего сочинения, который ускользнул от внимания реймсского духовенства. И этот сохранившийся чудом экземпляр рукописи дал жизнь десяткам и сотням списков, тайно распространявшихся по всей Франции после трагической гибели Жана Мелье.

«Завещание» — под таким названием получило известность предсмертное писание священника из Этрепиньи. Под таким названием его тайно переписывали, передавали из рук в руки вольнодумцы.

Полиция начала охоту за списками. Каждый попавший в ее руки экземпляр тотчас же уничтожался, а тех, у кого он был обнаружен, ожидала суровая кара. Одно упоминание имени Мелье грозило жестоким наказанием. Но ничего не помогало. «Завещание» продолжало жить, повергая в страх тех, против кого оно было направлено.

Да еще какой страх! Ведь в нем подвергались убийственному разоблачению существовавшие социальные порядки, монархический строй, неприглядная роль церкви, несшей верную службу сильным мира сего, помогавшей им держать в кабале простой люд, который гнул спины на своих господ. Мелье обличал религию, пытаясь объяснить ее истинную роль в обществе, обличал духовенство, королей, которые, восседая на троне, не слышали стонов измученного непосильным трудом, нищетой и бесправием народа. Даже великий Вольтер признавался в одном из писем, что он дрожал от ужаса, читая «Завещание» Жана Мелье.

Когда в 1762 году, спустя три с лишним десятилетия после трагической смерти Мелье, Вольтер издал извлечение из «Завещания», в небольшой книжице, увидевшей свет, не было и сотой доли того, что с такой откровенностью высказал сельский священник. Все, что заставляло Вольтера «дрожать от ужаса», было выброшено. Но и такой подчищенный и подправленный Мелье был страшен. Не случайно в письме своему другу Вольтер писал, что не хотел бы, чтобы «Завещание» попало в руки молодых людей, «которых оно могло бы совратить с пути истины».

В 1772 году извлечение из «Завещания» издал Поль Гольбах. Затем появляются другие издания рафинированного, подчищенного Мелье. В них сохраняется очень немногое от настоящего Мелье. Однако и эти издания подвергаются преследованиям. Светские власти и духовенство все еще не отказываются от мысли предать забвению имя Мелье, заставить священника из Этрепиньи замолчать навеки.

В феврале 1775 года выносится приговор парижского парламента о сожжении «Завещания» как произведения вредного, крайне опасного и вольнодумного. Палач в красной маске бросает в костер книги. Они пылают, охваченные огнем.

Шесть десятилетий спустя вспыхивает костер во Вьенне. И снова пылают в нем изъятые экземпляры книги, на обложке которой стоит имя Мелье. Но огонь оказывается бессильным. Книга, словно сказочная птица Феникс, возрождается из пепла, вновь тайно передается из рук в руки, зовет к борьбе против мира угнетения.

В 1864 году в Голландии впервые выходит в свет полный текст «Завещания». До сих пор, говорилось в предисловии к этому изданию, Мелье знали все, но никто его не читал. Теперь заговорил сам Мелье, и его голос разнесся по всей Европе.

Мелье мечтал об этом, когда писал в своем скромном домике в Этрепиньи «Завещание». «Я хотел бы иметь силу, — писал он, — сделать мой голос слышимым от одного края королевства до другого или даже от одного конца земли до другого; я готов кричать изо всех сил: люди, вы — безумцы, с вашей стороны безумие давать себя таким образом обманывать и слепо верить стольким нелепостям! Я разъяснил бы людям, что они находятся в заблуждении и что те, кто ими правит, обманывают и одурманивают их. Я открыл бы им эту тайную систему несправедливости, которая делает их повсюду такими жалкими и несчастными и неизбежно в грядущих веках будет стыдом и позором для наших дней. Я упрекнул бы их в неразумии и безрассудстве, заставляющем их плыть по течению и слепо придавать веру стольким заблуждениям и иллюзиям и столь смешному и грубому шарлатанству. Я их упрекнул бы в том, что они малодушно оставляют так долго тиранов в живых и не стряхнут с себя раз и навсегда ненавистное иго их тиранической власти».

Мелье продолжал жить, и честные люди обращались к истории его жизни, чтобы найти те источники, из которых черпал он силы для своего смелого, разящего всякую несправедливость слова. Слова гневного, обличающего, зовущего в будущее.

«Дорогие друзья, мне нельзя было при жизни открыто высказать то, что я думал о порядке и способе управления людьми, об их религиях и правах, это сопряжено было бы с очень опасными и прискорбными последствиями, поэтому я решил сказать вам это после своей смерти».

Священник из Этрепиньи Жан Мелье начал свою последнюю проповедь, в которой он впервые за все годы жизни высказал все, что до той поры хранил в тайниках своей души. А до этого были сотни других проповедей, произнесенных с церковной кафедры. Это были обычные обязанности кюре, которые он как крест нес четыре десятилетия своего служения на церковном поприще.

Когда генеральный викарий Лебег доложил архиепископу реймсскому о скандальной истории с кюре из Этрепиньи, кардинал де Майи удивленно переспросил:

— Мелье? Но ведь он был примерным служителем божьим.

Да, всю жизнь он считался примерным священником. Сам кардинал мог поручиться в его благонадежности. Как же случилось, что этот примерный кюре сделал то, что под стать самым воинствующим бунтовщикам?

До наших дней сохранились весьма скудные сведения о Мелье. Они дают возможность сделать вывод, что он и в самом деле всегда считался добропорядочным священником, не подававшим церковному начальству никакого повода для недовольства им.

Жан Мелье родился в 1664 году в бедной деревушке Мазерни в Шампани, в семье крестьянина Жерара Мелье, занимавшегося ткачеством. Крестьянская доля нелегка, и Жерар Мелье, хлебнувший ее полной чарой, хотя и жил в последние годы в достатке, мечтал об ином будущем для своего сына. О многом он мечтать не мог: крестьянское происхождение закрывало юноше почти все пути, кроме одного — пути служителя божьего. И на этот путь решил наставить сына Жерар Мелье.

Сначала Жан обучался грамоте у сельского кюре, а когда подрос, его отправили учиться в духовную семинарию в Реймсе.

Жана не спрашивали, влечет ли его духовное поприще. Не спрашивали, по сердцу ли ему сутана священника, которую предстояло носить всю жизнь. Отец лишь желал сыну, чтобы тот не знал тяжелого подневольного крестьянского труда, бедности и лишений. А Жан не испытывал никакого желания быть священником. Он просто покорился воле родителей, которые лучше его знали и понимали жизнь.

В своем «Завещании» он писал: «…я никогда не был столь глуп, чтобы придавать значение таинствам и сумасбродствам религии, и никогда не испытывал влечения участвовать в них или даже говорить о них с почтительностью и одобрением… В молодости меня уговорили принять духовное звание, я пошел на это, чтобы не огорчить своих родителей, которым очень хотелось видеть меня в этом звании как более спокойном, мирном и почетном, чем положение среднего человека из народа. Однако я могу сказать, не кривя душой, что никогда соображения материальной выгоды не внушали мне любви к этой профессии, в которой процветают заблуждения и обман».