Гротеск - Нацуо Кирино

— Угу. Она сказала: «Давайте отсюда потихоньку» — и повела меня в одно место. На том берегу. Дорогое. Я в таких еще не бывал, поэтому немножко стушевался. В первый раз попробовал суп на печенке угря. Это вещь! Я сказал, что и тебе здорово бы такого попробовать, а она пожалела, что ты одна сидишь дома, и попросила, чтобы нам дали с собой. Сказала, что ты молодец, справляешься без матери. Добрая женщина!

«Мать и самоубийство… А детям-то после этого что делать?» Я представила мать Мицуру, косившуюся на меня в зеркало с водительского сиденья, услышала ее глухой голос. Вполне возможно, что для деда «она» — добрая женщина, однако на смерть моей матери ей наверняка было наплевать. Тогда с какой стати она изображает небесное создание? Даже сама Мицуру вон что о ней говорила: «Ничего у меня мамаша, да? Напускает на себя. Терпеть этого не могу. Противно. Нарочно так говорит. Это из-за слабости. Она слабая…»

Вспоминая наш разговор в машине, я чувствовала, как в груди закипает злость на мать Мицуру.

— То есть угорь — это вроде как подарок? — сделав недовольное лицо, решила уточнить я.

— Ну да. Я же говорю, — ответил дед, желая смягчить ситуацию, но не тут-то было.

— А если я ей расскажу, что ты сидел в тюрьме? Интересно, с ней инфаркт не случится?

Ничего не ответив, дед снял пиджак. Между бровей у него залегла складка. Мне хотелось досадить ему как следует. Потому что у нас с ним была такая замечательная жизнь, а он взял да и бросил меня и бонсай, кинулся во все тяжкие. Прямо как Юрико. Предатель! С Кадзуэ, конечно, забавно получается, но прежде надо во что бы то ни стало пустить под откос вспыхнувшую у деда любовь.

— Я уж как-нибудь сам справлюсь. — Тяжело вздохнув, дед покачнулся, наступил на брючину и еле удержался на ногах.

Он что, отпустил штанины, подгоняя к своим новым штиблетам? Брюки висели мешком до самого пола. Я не смогла сдержаться и рассмеялась. Сначала Кадзуэ со своими веками, теперь вот дед чудит. Чего только любовь с людьми не делает! Над ними смеются, а они не замечают, всё воспринимают всерьез. Это Юрико виновата, вертит ими как хочет. Она заполняла мир, в котором я жила, он насквозь пропитался ею. От захлестнувшей ненависти можно было сойти с ума.

— Дед, а вдохновение у нее есть? — спросила я и, наткнувшись на его изумленный взгляд, с раздражением повысила голос: — Вдохновение есть у нее? У матери Мицуру?

— А-а! Это? Есть. Сколько хочешь.

Вот так. Вдохновение у какой-то никудышной тетки! Сам трясется над своим бонсаем, кричит, что без фанатизма и вдохновения никуда, — и пожалуйте! А ведь совсем недавно говорил про Юрико, что она слишком красивая, у таких вдохновения не бывает. Странно, правда? Разве могла теперь я любить его, как раньше? Какая же я несчастная. Ведь ближе его у меня никого нет.

— Ладно. У меня к тебе вопрос, — сказала я резко.

Дед аккуратно повесил пиджак на плечики и, повернувшись ко мне, вскинул брови:

— Ну что еще?

— Скажи, дед, кто мой отец? Где он?

— Что значит — кто? Швейцарец этот самый и есть. Ты что говоришь-то? — сердито удивился дед, расстегивая ремень на животе. — Кто ж еще?

— Неправда! Никакой он мне не отец.

— Чушь какая! — Дед стянул с себя брюки и устало плюхнулся на татами. — Что это тебе в голову взбрело? Приснилось, что ли? Твоя мать — моя дочь, а отец — тот швейцарец. Она меня не послушала и вышла за него, хотя я был против. Так что нечего выдумывать.

— Но я же на них совсем не похожа.

— Какое это имеет значение? Я же тебе говорил, еще раньше: в нашем роду никто ни на кого не похож.

Дед недоуменно взирал на меня, не понимая, к чему весь этот разговор. Я так разозлилась, что чуть не швырнула чертову коробку с угрем на пол. Едва справилась с этим искушением, и тут меня обожгла ужасная мысль: «Неужели мать унесла с собой в могилу эту тайну?»

— Посмотри в домовой книге. Там все написано, — недовольно посоветовал дед, освобождаясь от галстука и разглаживая на нем складки.

Очень мне нужны его советы! Я твердо знала, что мой отец — красивый, умный европеец. Француз или англичанин. Бросил нас с матерью, ушел из дома. Вполне возможно, он уже умер и поэтому не дает о себе знать. Или ждет, когда я вырасту, чтобы объявиться. Было бы здорово, если б он нашелся, думала я, вглядываясь в свое отражение в оконном стекле.

Не знаю почему, но между мной и отцом всегда пролегала дистанция, которую я никак не могла преодолеть. Не складывалось у нас, вот и все. С Юрико он говорил легко и естественно, а со мной всегда получался напряг. У него тут же появлялись две глубокие морщины у рта, и все становилось ясно. Нам не о чем было разговаривать, и, если он сидел в гостиной, я старалась побыстрее прошмыгнуть к себе в комнату, чтобы не напрягаться, ища какие-то слова.

Иногда, вернувшись с работы, отец начинал доставать меня вопросами. Верный признак, что он не в духе, надо быть настороже. Но в такие минуты во мне, как назло, просыпался дух противоречия, меня так и подмывало с ним схлестнуться, и я останавливалась на самой грани.

В тот раз получилось так:

— Я смотрю, ты похудела. Может, не ешь ничего? А зачем тогда с собой берешь?

Вот так вот припечатывал. Для начала. Был уверен на все сто: раз мы кормимся за его счет — значит, обязаны съедать все до последней крошки. И никак иначе. Соврать мне ничего не стоило. Не поднимая головы от комиксов, которые взяла у подруги, и хихикая в душе, я ответила:

— Я все съедаю.

— Дай сюда и смотри на меня. — Отец сердито вырвал книжку у меня из рук. — Ответишь — тогда получишь.

— Но это же не моя. Мне ее вернуть надо.

Не обращая внимания на мои протесты, он быстро пролистал страницы. Лицо его скривилось: какая ерунда! Несмотря на свое невежество и недалекость, он с пренебрежением относился к комиксам и телевизору, говорил, что они делают из людей дураков. Его голос дрожал от ярости:

— Тебе не кажется, что читать такие вещи стыдно?

— Ничего мне не кажется. Отдай!

Оттолкнув мою руку, отец разорвал книжку и швырнул в мусорное ведро. Как только мы сцепились, сидевшая тут же перед телевизором сестра сразу юркнула к себе в комнату. Здорово ориентировалась, чуть что — и ее нет. Хотя на первый взгляд не скажешь.

— Что теперь делать с книжкой?! Она же денег стоит, придется отдавать! — набросилась я на отца, показывая на ведро, куда полетела книжка.

— Подружке твоей тоже нечего читать эту чушь, — отрезал он. — Я позвоню ее родителям и все объясню. Ничего отдавать не придется.

С вопросов детского питания разговор незаметно перешел на комиксы. А проблему с подружкиной книжкой пришлось решать матери. Услышав от меня, что произошло, она побледнела и кинулась в книжный магазин. Купила новую книжку и вручила мне: «Вот! Скажи, потеряла и купила взамен». То есть отец тянул в свою сторону, мать — в свою, а я всегда попадала между молотом и наковальней. Сумасшедший дом! Я до сих пор вспоминаю, с каким робким, забитым видом ходила мать, и мне становится неприятно.

Когда отец и мать принимались спорить, мне хотелось куда-нибудь спрятаться или убежать подальше. Зато Юрико совершенно спокойно продолжала смотреть телевизор. Во время нашей с отцом ссоры она тихонько удалилась, а конфликты между родителями ее почему-то совсем не трогали. Неужели она и впрямь была настолько тупа и безразлична? Или это наша ссора так на нее подействовала?

Спорили в основном о семейном бюджете. В доме деньгами распоряжался отец. Каждый день выдавал что-то матери, и она покупала все, что надо, к столу. Как я уже говорила, отец доставал нас своей скупостью, влезал в такие мелочи, на которые никто не обращал внимания.

Открывал, например, холодильник и, держа в руке чеки из супермаркета, проверял его содержимое.

— Ты же вчера покупала шпинат. Зачем еще? — пытал он мать.

— Распродажа была. Обычно он сто тридцать восемь иен, а сегодня за девяносто восемь отдавали.

— На сорок иен дешевле… Все равно не надо было покупать. Доели бы вчерашний.

— А ты знаешь, как он уваривается?

— Знаю.

— Вот ведь сколько останется. — Мать показала пригоршню.

— Ничего подобного. Вот сколько. — Отец показал, насколько больше получится шпината.

— Откуда ты знаешь? Ты же не стоишь у плиты! Вот сколько получится. Всего ничего. Разделишь на четверых, и все. На следующий день ничего не останется. Поэтому нужно еще. Сварю с соевым соусом — за раз все съедите. Можно еще добавить моркови, потушить с мясом. Вкусно получится. Но мы это не едим. Знаешь, чего мне стоило приспособиться к твоему вкусу? Все-таки у нас дома по-другому было…

Ля-ля-ля… До бесконечности. Была бы мать поумнее, сказала бы: «Сварю я твой шпинат и заморожу, не беспокойся» — или: «Знаешь, занимайся покупками и готовкой сам». Но, как ни печально, ни на что, кроме слабых оправданий, она была не способна. Отец имел невысокое мнение о том, как она ведет хозяйство. Впрочем, он был недоволен всеми. Мной — потому что я его не слушала. Юрико — потому что она никогда не говорила, что у нее на уме. Отец пребывал в полной уверенности, что он всегда прав, и выходил из себя, если кто-то отваживался поставить это под сомнение. Я его терпеть не могла, сильнее ненавидела только Юрико. Короче, в нашей семье я не любила никого, поэтому детство у меня было одинокое. Тяжелый случай, не так ли? Вот почему у меня не укладывалось в голове, как могла Кадзуэ Сато безоговорочно принимать все, что ей говорил отец. Я не понимала эту папенькину дочку, презирала ее.