О, юность моя! - Илья Сельвинский

Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, кото­рый по сравнению с ними казался сверхдредноутом.

Еще ничего не случилось. Еще ни один иностранный солдат не ступил на крымский берег. Еще ни один приказ не был поднят на мачте, но город уже был оккупирован самим появлением этих безмолвных кораблей, и настрое­ние народа сразу же резко изменилось.

— А греки-то наши, а? — сказал мужчина в серой шляпе. — Хотят захватить Крым.

— Молчи, если ни черта не понимаешь! — огрызнулся на него Анесты, известный в городе атаман рыбацкой артели.

— А что тут понимать? Вот этот миноносец... «Пан­тера» его зовут?

— «Пантера».

— Он зачем сюда пришел? Спектакли наши смотреть?

— Послали — пришел, — угрюмо проворчал Ане­сты. — Тебя пошлют в Грецию, и ты пойдешь.

Это показалось разумным.

— Чего вы пристали к грекам? — отозвался другой гражданин в другой серой шляпе. — Лучше на англичан поглядите. Греки пришли и уйдут, а эти если уж прихо­дят, то остаются. Как бы из нашего Крыма Индии не по­лучилось.

Весь город стоял на берегу и не расходился. Часам к одиннадцати на кораблях зазвенели склянки. Через час от английских миноносцев отделились шлюпки и, блистая мокрыми веслами, понеслись к пристани Русского обще­ства пароходства и торговли. На берег вышли рослые голубоглазые ребята с чудесными улыбками и весело подмигнули окружающим. Потом поднялся молодой офи­цер. Пока он вылезал, матрос, оставшийся в шлюпке, дружески хватал его за штаны. Офицер так же дружески лягался и, выйдя на пристань, обратился к толпе с ка­ким-то вопросом на английском языке. Леська спросил его по-французски, что угодно господину офицеру. Госпо­дин офицер ответил по-французски, что ему угодно знать, где находится муниципалитет. Леська вызвался прово­дить его в городскую управу.

Леська говорил по-французски в объеме гимназиче­ского курса, то есть плохо. Если ему не хватало слов, он вставлял немецкие фразы и даже латынь. В общем, ан­гличанин его понимал.

— Зачем пришли эти корабли? — спросил Леська.

— О, не беспокойтесь, никакого ущерба населению от нас не будет. Мы хотим только спасти Россию от больше­визма.

— Но большевизм — это народ.

— Неверно! Большевики — это варвары, которые хо­тят уничтожить цивилизацию белых людей. С ними надо расправляться, как с готтентотами.

«М-да... — подумал Леська. — Здесь долго не разду­мывают. Философия у них уже сфабрикована. Дело те­перь за практикой».

Через несколько дней в Евпатории появились бело­гвардейцы Деникина. Разбитые «варварами» под Росто­вом и Екатеринодаром офицеры стали разгуливать по городу, помахивая нагайками, как в мирное время сте­ками.

— Большевик? — останавливали они то одного, то другого прохожего, беря население «на выдержку».

— Нет, нет, что вы!

— Врешь! Агитатор!

— Да нет же, клянусь богом!

— Прочь с глаз.

По вечерам перед «Дюльбером», в ресторане кото­рого шли кутежи и раздавалось «Боже, царя храни», обычными были сценки, когда какой-нибудь пьяный бе­логвардеец орал во всю глотку:

— Жиды! Ваши комиссары погубили Россию. Выхо­дите по одному, я вас буду расстреливать.

После двух знаменитых дней безвластия евпаторийцы страстно возненавидели деникинцев. Но и офицеры глу­боко презирали Евпаторию:

— Этот город не дал миру ни одного генерала!

Действительно, с генералами в Евпатории было плохо. Зато ей везло на капитанов.

Совсем недавно гимназический кружок выбрал капи­таном Бредихина. Случилось это очень просто: Артур за­болел брюшным тифом, потерял половину веса, и врачи запретили ему заниматься спортом до весны, а весной восьмиклассники окончат гимназию, и кружок распа­дется. Поэтому Артур сам отказался от капитанства и указал на Елисея как на своего преемника.

Леська испытал такой прилив радости, что даже скон­фузился перед самим собой. Бывший красногвардеец, революционер, который вез в свое время сапную ло­шадь, — и вдруг это мальчишеское звание... А ему при­ятно и немного стыдно, как если бы он решил поиграть в оловянных солдатиков. Но раз уж выбрали... Он ведь не сам. Дело общественное.

Новый год Леська встречал в женской гимназии. Он уже почти забыл о своем прошлогоднем позоре, когда Розия просто выплеснула его со сцены брызгами своего лимона. Пристегнув к петлице серебряный значок, изо­бражавший античного дискобола, Елисей вступил в ка­зенное серое здание, где гремела музыка. Он предвку­шал сплошные радости. Во-первых, увидит Гульнару в бальном платье, во-вторых, Гульнара увидит его капи­танский значок, в-третьих... Но уже вестибюль сразу же его охладил: сюда набилось офицерья больше, чем гим­назистов. Когда Леська попытался пройти в рекреацион­ный зал, это оказалось нелегко. Взявшись за руки и оттеснив гимназистов, офицеры образовали круг и в этом кругу танцевали с одной-единственной девушкой, постро­ившись к ней в очередь. У Леськи упало сердце: девуш­кой этой была Гульнара.

Евпатория знала ее как девочку, которая обещала стать красавицей, но сейчас... Синие волосы ее забраны серебряной сеткой. Белое платье с бледно-розовыми лен­тами придавало ей облик невесты.

Корниловец в черных бархатных погонах, покружив с Гульнарой один тур, передает ее марковцу в малино­вых погонах, тот — шкуровцу, щеголявшему изображе­нием волчьей головы, шкуровец — дроздовцу, дроздовец — снова корниловцу. Гульнара летала из объятий в объятия. Все остальные девушки оказались за кругом вместе со своими кавалерами.

Вначале эта сценка выглядела довольно красиво, но вальс перешел в венгерку, венгерка — в мазурку, мазур­ка — в падеспань, а Гульнара продолжала переходить из рук в руки. Игра перешла уже во что-то явно неприлич­ное. Наконец девушка почувствовала это сама. В какой-то момент, когда корниловец собирался передать ее шку­ровцу, она наклонила головку в знак благодарности и направилась к матери и сестре, сидевшим за кругом. Но шкуровец ухватил ее за руку и с силой потащил к центру. Гульнара стала упираться, на лице ее появилась грима­ска, но шкуровец тащил.

Леська не выдержал. Он ринулся вперед. Плечом по­тащив за собой цепь офицеров, которая тут же распа­лась, он пролетел по паркету к шкуровцу, поднял его приемом «задний пояс» и акуратно, точно шахматную фигурку, переставил на другое место. Затем, поклонив­шись Гульнаре, Леська предложил ей руку и проводил ее к Айше-ханым, которая все это время просто умирала от страха.

Гимназисты зааплодировали.

— Как он его в воздухе! Как Геракл Антея.

Но шкуровец уже пришел в себя. Выхватив нагайку, он сзади кинулся на Леську и принялся хлестать его, как ломовую лошадь. Елисей обернулся, вырвал нагайку и швырнул ее через весь зал. Тогда на Леську бросились офицеры.

Но тут, приседая на своих ревматических ногах, из буфета прибежал директор. Он был в мундире с шитыми золотом пальмовыми ветвями и при шпаге. Не помня себя, не понимая, что делает, Алексей Косьмич блеснул шпагой и, со страшной силой стуча ею по пюпитру, за­кричал:

— Смир-рно!

Офицеры, привычно подчиняясь команде, замерли.

— Я действительный статский советник, по-вашему — «его превосходительство»! Так называемые господа офи­церы! Вы ведете себя как в завоеванном городе. Немцы так себя не вели. Приказываю: немедленно покинуть зал! Всем составом. Иначе перепишу ваши фамилии!

— И в кондуит? — иронически бросил кто-то из офи­церов.

— Не-мед-лен-но! — снова приказал действительный статский. И лихо взмахнул шпагой.

— Ну что ж, — произнес тот же офицерский голос буд­то бы в шутку. — Приказ есть приказ. Валентин, я лично ушел в «Дюльбер». Ищи меня там.

Звеня шпорами, офицер вышел из зала. За ним осталь­ные.

— Бал продолжается! — объявил директор, пряча в ножны шпагу. — Музыка, вальс!

Приседая на ногах, как на резиновых шинах, старик подкатился к Мусе Волковой и, поклонившись ей, про­шелся полтура под овации всего зала.

— Ура Алексею Косьмичу! — закричал кто-то из гим­назистов.

— Ура-а!

На улице Артур, хоть он уже не был капитаном, объ­явил приказ:

— Отныне прекратить песню про Алешку!

Дома Леонид покрасил йодом алые полосы на Леськином теле, но хуже было то, что офицер исполосовал также и пиджак.

— Слушай, Бредихин, — сказал, посмеиваясь, Лео­нид.— Если ты будешь так себя вести, я не смогу тебя экипировать. Я ведь не миллионер.

— Ничего. Бабушка заштопает.

— Заштопанных пиджаков не бывает,

— Не бывает, а у меня будет.

Потом Леська сидел на скамье под яблоней, укутан­ной в рогожку, и подсчитывал потери: белогвардеец высек его публично, но общественное мнение не на стороне офи­цера. Во-первых, я вступился за девушку, во-вторых, вы­рвал у него нагайку и забросил черт знает куда. Для мужчины, тем более для кавалериста, это большая обида...