Дневник провинциала в Петербурге - Михаил Салтыков-Щедрин

Я взглянул на Прокопа: он совершенно посоловел и дико озирался. К счастию, половые куда-то разошлись, так что он скоро оправился и довольно спокойно произнес:

- С своей стороны, я полагал бы этот неприятный разговор оставить. Неужто, господа, у вас за границей и разговоров других нет!

И он уже предложил приступить к следующему, по порядку, предмету суждений, как встал Левассер и, по существу, решил дело в пользу Прокопа.

- Messieurs, - сказал он, - l'espionnage a ete reconnu de tous temps comme l'un des plus vifs stimulants de la vie politique. Deja l'antique Jeroboam promettait des scorpions a ses peuples, ce qui, traduit en langue vulgaire, ne saurait signifier autre chose qu'espions. Ensuite, nous trouvons dans Aristophane des preuves irrecusables que les Grecs ne connaissaient que trop ce moyen gouvernemental et qu'ils donnerent aux espions le surnom sonore des sycophantes. Mais c'est aux cesars de l'antique Rome que la science de l'espionnage est redevable de son plus grand developpement. Au dire de Tacite, du temps de Neron, de Caligula et autres il n'y avait presque pas un seul homme dans tout l'Empire qui ne fut espion ou ne desirat de l'etre. Ces majestueux romains, qui ne commencaient pas autrement leurs blagues qu'en disant: "civis Romanus sum", se sont fait au metier de l'espionnage comme s'ils etaient les plus majestueux des chenapans. Enfin, notre belle France est la pour attester que l'espionnage n'est jamais de trop dans un pays dont la vie politique est a son apogee. Chez nous, messieurs, presque tout le monde s'entreespionne, ce qui n'empeche pas la vie sociale d'aller son train. La solidarite de l'espionnage fait qu'on n'en ressent presque pas l'inconvenient. Voici l'historique de ce phenomene social qui porte le nom malsonnant de l'espionnage. Mais si nous constatons ici les resultats pratiques du metier, nous devons en meme temps constater que jamais ces resultats ne pourraient etre ni si grands, ni si accomplis, si les espions s'avisaient d'agir ouvertement... la, le coeur sur la main! Oui, messieurs, c'est une occupation qui ne saurait etre pratiquee que sous le voile du plus grand mystere! Otez le mystere - et adieu l'espionnage. H n'est plus - et avec lui tombe tout le prestige de la vie politique. Point d'espionnage - point d'accusations, point de proces, point de proscriptions! La vie politique reste, pour ainsi dire, en suspens. Tout passe, tout tombe, tout s'evanouit. Voila pourquoi je ne partage pas l'opinion, exprimee par mon honorable collegue, M-r Farr. Je comprends tres bien sa pensee: il est par trop champion de la statistique pour ne pas gemir en voyant que dette science conserve encore des points inexpliques et obscurs. Mais Dieu, dans sa divine sagesse, en a juge autrement. Il a voulu que la statistique conserve a jamais quelques points inacheves pour que nous autres, humbles travailleurs de la science, ayons toujours quelque chose a eclaircir ou a achever. Aussi je conclus, en disant: messieurs! nous avons toute une rubrique, ou se classent les chenapans et autres gens sans foi ni loi! Cette rubrique n'est-elle pas assez large pour que les espions y trouvent leur place naturelle? Oh, messieurs, classons les y hardiment, et puis disons leurs: allez, gens sans aveu et faites votre vil metier! la statistique ne veut pas vous connaitre! {Шпионаж был признан во все времена одним из самых живых стимулов политической жизни. Уже древний Иеробоам обещал скорпионы своим народам, что в переводе на обыкновенный язык не могло значить ничего другого, как шпионов. Далее мы находим у Аристофана неопровержимые доказательства, что греки очень признавали это средство управления и что они дали шпионам звучное прозвище сикофантов. Но лишь в эпоху цезарей античного Рима наука шпионажа достигла наибольшего своего расцвета. По словам Тацита, со времен Нерона, Калигулы и других не было почти ни одного человека во всей империи, который не был бы шпионом или не желал бы им быть. Эти величественные римляне, которые не начинали своей хвастливой болтовни иначе, как говоря: "Я, римский гражданин", достигли в шпионаже такой высоты, как если бы они были величайшими из мошенников. Наконец, наша прекрасная Франция свидетельствует, что шпионаж никогда не бывает чрезмерным в стране, политическая жизнь которой достигает своего апогея. У нас, господа, почти все шпионят друг за другом, что не мешает общественной жизни идти своим путем. Так как шпионят все, то в этом занятии почти не чувствуют ничего неприличного. Приведу историческую справку о том социальном явлении, которое носит неблагозвучное имя шпионажа. Но если мы говорим о практических результатах этого ремесла, мы должны в то же время констатировать, что никогда бы эти результаты не могли быть ни такими большими, ни такими исчерпывающими, если бы шпионы начали действовать открыто... на виду, не маскируясь. Да, господа, это деятельность, которой можно заниматься только под покровом величайшей тайны! Отнимите тайну - и прощай шпионаж. Его более нет - а вместе с ним падает весь престиж политической жизни. Нет шпионажа нет обвинений, нет процессов, нет преследований! Политическая жизнь, так сказать, замирает. Все проходит, все падает, все бездействует. Вот почему я не разделяю мнения, выраженного моим почтенным коллегой, господином Фарром. Я очень хорошо понимаю его мысль: он слишком большой приверженец статистики, чтобы не горевать, что эта наука содержит еще необъяснимые и темные места. Но бог, в своей божественной мудрости, судил об этом иначе. Он захотел, чтобы статистика всегда имела некоторые необработанные данные для того, чтобы мы, смиренные работники науки, всегда имели возможность что-либо разъяснить или закончить. Итак, я заключаю, говоря: господа! у нас есть целая графа, в которую мы относим мошенников и прочих людей без религии и нравственности. Разве эта графа не столь обширна, чтобы в ней не нашли себе естественного места шпионы? О господа, поместим их смело туда, и потом скажем: "Идите, бесчестные люди, и творите ваше низкое ремесло! статистика не хочет вас знать!"}

Речь эта произвела эффект необычайный. Крики: bravo! vive la France! {браво! да здравствует Франция!} (Прокоп, по обыкновению, ошибся и крикнул: vive Henri IV! {да здравствует Генрих IV!}) неслись со всех сторон. Сейчас же все побежали к закусочному столу и буквально осадили его.

- Je crois que ca s'appelle lassassine? Lassassine et parasseune - il faut que je me souvienne de ca! {Кажется, это называется лососиной? Лососина и поросенок - нужно это запомнить!} - сказал Левассер, держа на вилке кусок маринованной лососины.

- Oh, mangez, messieurs! {Кушайте, господа!} - упрашивал какой-то делегат (кажется, ветлужский), - человек! лососины принесите! пожалуйста, mangez!

Заседание кончилось; начался обед.

Никогда я не едал таких роскошных подовых пирогов, кик в этот достопамятный день. Они были с говядиной, с яйцами и еще с какой-то дрянью, в которой, впрочем, и заключалась вся суть. Румяные, пухлые, они таяли во рту и совершенно незаметно проходили в желудок. Фарр съел разом два пирога, а третий завернул в бумажку, сказав, что отошлет с попутчиком в Лондон к жене.

- La Russie - voila ou est la veritable patrie de la statistique! {Россия - вот истинная родина статистики!} - в экстазе повторил Кеттле.

После обеда - езда на извозчиках, а окончание дня в "Эльдорадо".

- C'est ici que le sort du malheureux von-Zonn a ete decide! ah, soyons sur nos gardes! {Здесь была решена участь несчастного фон Зона! ах, будем осторожны!} - вздохнул Левассер, что не помешало ему сделать честь двум девицам, предложив им по рюмке коньяку.

На третий день - осмотр Исакиевского собора, заседание у Шухардина и обед там же (menu: суп с потрохами, бараний бок с кашей, жареные каплуны и малиновый дутик со сливками); после обеда катанье на яликах по Неве.

Исакиевский собор произвел на гостей самое приятное впечатление.

- C'est fort, c'est solide, c'est riche, c'est ebouriffant! {Он огромный, внушительный, роскошный, поразительный!} - беспрестанно повторял Левассер, - et ca doit couter un argent fou! {он, вероятно, обошелся чудовищно дорого!}

Кеттле же до того умилился духом, что произнес:

- Ah! si je n'etais pas catholique romain, je voudrais etre Catholique grec! {Ах, не будь я католиком, я хотел бы быть православным!}

На что Прокоп, который с некоторого времени получил настоящую манию приглашать иноверцев к познанию света истинной веры, поспешил заметить:

- А что же, ваше превосходительство! с легкой бы руки! Заседание началось чтением доклада делегата от тульско-курско-ростовского клуба, по отделению нравственной статистики, о том, чтобы в ведомость, утвержденную собиравшимся в Гааге конгрессом, о числе и роде преступлений была прибавлена новая графа для включения в нее так называемых "жуликов" (jouliks).

- Jouliks! je ne comprends pas ce mot {Жулик! я не понимаю этого слова!}, - с свойственною ему меридиональною живостью протестует Левассер.

- Ce n'est precisement ni un voleur, ni un escroc; c'est un individu qui tient de l'un et l'autre. A Moscou vous verrez cela, messieurs {В точности, это не вор и не мошенник; это индивид, в котором содержится и то и другое. В Москве вы увидите их, господа.} - объясняет докладчик.

Встает Фарр и опять делает скандал. Он утверждает, что заметил на континенте особенный вид проступков, заключающийся в вскрытии чужих писем. "Не далее как неделю тому назад, будучи в Париже, - присовокупляет он, - я получил письмо от жены, видимо подпечатанное". Поэтому он требует прибавки еще новой графы.

Тетюшский делегат поднимается с своего места и возражает, что это неудобно.

- Why? {Почему?} - вопрошает Фарр.

- Неудобно - и все тут! и разговаривать нечего! За такие вопросы нашего брата в кутузку сажают!

- Shocking! {Невоспитанность!} - восклицает Фарр. Тогда требует слова Левассер.

- Pardon! si je comprends la pensee de monsieur {Извините! если я правильно понимаю мысль господина.}, - начинает он, указывая на тетюшского делегата, - elle peut etre formulee ainsi: oui, le secret des lettres particulieres est inviolable (bravo! bravo! oui! oui! inviolable!)-c'est la regle generale; maisil est des raisons de bonne politique, qui nous forcent quelquefois la main et nous obligent d'admettre des exceptions meme aux regles que nous reconnaissons tous pour justes et irreprochables. C'est triste, messieurs, mais c'est vrai. Envisagee sous ce point de vtiec. la violation du secret des lettres particulieres se presente a nous comme un fait de haute convenance, qui n'a rien de commun avec le crime ou la contravention. L'Angleterre, grace a sa position insulaire, ignore beaucoup de phenomenes sociaux, qui sont non seulement toleres par le droit coutumier du continent, mais qufl en font pour ainsi dire partie. Ce qui est crime ou contravention' en Angleterre, peut devenir une excellente mesure de salut public sur je continent. Aussi, je vote avec m-r de Tetiousch pour l'ordre du jour pur et simple {она может быть формулирована следующим образом: да, тайна частной корреспонденции неприкосновенна (браво! браво! да! да! неприкосновенна!) это общее правило; но существуют соображения здравой политики, которые в отдельных случаях принуждают нас и заставляют допускать исключения даже для правил, которые мы все признаем справедливыми и нерушимыми. Это печально, господа, но это так. Рассматриваемое с этой точки зрения нарушение тайны частной корреспонденции представляется нам требованием высшего порядка, которое не имеет ничего общего с преступлением или с нарушением закона. Англия, благодаря своему островному положению, не знает многих социальных явлений, которые не только терпимы по обычному праву континента, но которые составляют, так сказать, часть этого права. То, что является преступлением или нарушением закона в Англии, может стать превосходной мерой общественной защиты на континенте. Итак, я голосую вместе с господином из Тетюш за простой переход к порядку дня.}.