Синдерелла без хрустальной туфельки - Вера Колочкова

К ночи похолодало. Сильный северный ветер дул в спину, забирался под рукава курток и нес в себе запах грядущего скорого снега. Закончился светлый октябрьский день, словно на них рассердившись – хватит уже гулять, и нечего тут мерзнуть, и идите уже себе домой, несчастные мои и счастливые влюбленные… Они и пошли. Тихо провернули ключ в дверях, тихо вошли в темную прихожую, тихо остановились у двери Сашиной комнаты. Василиса, взглянув коротко ему в глаза, решительно открыла дверь и шагнула в нее первой, ведя его за собой за руку. Она так решила. Имела право в конце концов. Она ведь так и не произнесла еще вслух, что тоже любит его. Очень…

22

Петька не спал эту ночь совсем. Детская его обида на мать и счастливое предвкушение радости от скорого ее приезда вылились вдруг в неожиданную мужицкую к ней снисходительность – так за одну ночь, бывает, и происходит взросление человека, и юные обиды плавно перетекают во взрослые совсем переживания, и приходят потом очень быстро и легко любовь да прощение этим переживаниям на замену: ну, и уехала, и бросила, и что здесь такого, подумаешь… Ну, приезжает вот теперь – что с нее, с женщины, возьмешь… Когда окно его комнаты только чуть посерело и размылось слабым утренним светом, он встал, тихо умылся, причесал перед зеркалом свои светящиеся, как у матери, рыжим влажным золотом кудри, надел свою самую нарядную, самую белую рубаху и сел у кухонного окна – ждать. Лицо его было бледным, торжественным и грустным, как у юного дуэлянта-гусара, готовящегося встретить в этот утренний час пролетку с друзьями-секундантами; вокруг красивых материнских глаз залегли темными провалами серо-коричневые круги – следы детской его бессонницы да послеболезненной еще слабости, да подросткового, может, малокровия. Старый двор за окном был совсем в этот час неприютен и даже суров: серый октябрьский рассвет вливался в него нехотя сверху, цепляясь за шершавые стены домов и будто вздрагивая от отвращения, и не верилось даже, что скоро будет день, и будет настоящий свет, пусть осенний и не яркий, но все же свет…

А потом на кухню заглянула вся растрепанная Василиса, посмотрела на него удивленно-понимающе и ничего не сказала. И Петька ей ничего не сказал. Даже про то, что видел перед рассветом, как она, скрипнув дверьми Сашиной комнаты и присев испуганно, прокралась на цыпочках мимо него в бабушкину комнату, прикусив язык от усердия, и лицо у нее при этом было такое красивое и будто озорное…

А еще позже заглянул на кухню и Саша и подмигнул ему дружески. А потом они, Саша с Василисой, сели завтракать, и его заставляли да уговаривали тоже всячески, но он отказался – от окна боялся отойти. Заявил торжественно, что просто не хочет он завтракать. Василиса даже кофе поперхнулась от такого странного его заявления. Еще бы – он, ее проглот-братец, и от вкусной еды вдруг отказывается. Поперхнешься тут… И еще – они странно как-то молчали, Василиса с Сашей. Смотрели друг на друга, не отрываясь, и молчали. И хорошо, и будто тревожно как-то…

Вообще он в это утро по-особенному все чувствовал. Не головой, а кожей будто. И странное это их молчание тоже вдруг ощутил, как живое что-то. Как теплый летний дождь, которого почему-то все боятся и сломя голову несутся в любое укрытие. Чего его, скажите, бояться-то? Он же теплый! И ласковый, и мокрый, и живой…

Позавтракав, Саша решительно поднялся со своего стула и спросил тихо, одновременно ласково-тревожно Василисе улыбнувшись:

– Ну, я пошел?

– Иди… – таким же тихим эхом ответила она ему и тоже поднялась из-за стола. И пошла провожать его в прихожую. Закрыв за ним дверь, постояла зачем-то около нее, сложив перед губами ладони закрытым таким ковшичком, и что-то быстро проговорила-прошептала туда, в этот ковшичек, будто молитву какую короткую. Вернувшись на кухню к Петьке, сунула ему в руки чуть не силой стакан с горячим молоком и тоже села у окна – ждать. И непонятно ей самой было, кого она в это утро будет ждать больше – мать, летящую к ним из далекого города Нюрнберга, или Сашу, ушедшего в поход по своим издательствам…

А октябрьское позднее утро к этому времени уже вступило в свои городские права, и капризничало визгом автомобильных сирен за дворовой аркой, и светило бледным холодным солнцем, и кружило ветром опавшую тополиную листву на асфальте. Вот похмельная дворничиха тетя Шура в китайской сине-грязной пихоре вышла из своего подъезда с метлой, посмотрела задумчиво на эти кружащиеся под ногами листья да и мести их передумала – чего зря свои бедные женские силы тратить, и так их ветром со двора скоро унесет-выдует. А потом зазвонил телефон – Колокольчикова своим тонким правильным голоском просила подозвать ей Петра к трубке, а потом проснулась Ольга Андреевна, и надо было помочь ей, как обычно, перебраться в самодельное кресло-каталку и отвезти сначала в ванную – умыться, а потом на кухню – завтракать. А потом еще и поговорить ей срочно приспичило…

– Васенька, скажи мне, ты влюбилась в Сашу, да? Это правда, детка? – осторожно спросила Ольга Андреевна, подняв на внучку тревожные грустные глаза.

Василиса опустила взгляд в свою чашку и ничего бабушке не ответила, только улыбнулась загадочно и пожала плечами слегка. Не хотелось ей отвечать на такой вопрос. Каким-то кощунственно-простым он ей показался, вопрос этот бабушкин…

– Васенька, я понимаю, ты не хочешь об этом говорить. Но только послушай, что я тебе скажу, детка… Знаешь, такое бывает иногда. Особенно в юности. Особенно с девушками. Им, глупым, кажется, что весь мир сосредоточен вокруг наплывшего на них радостного этого чувства, и ничто другое не имеет никакого больше значения. Хотя это совсем, совсем не так… Ты же умница у меня, Васенька! Тут главное, чтобы голова твоя в горячку не попала. И чтобы не сделала ты, не дай бог, из-за горячки этой самой главной своей жизненной ошибки…

– Я не ошибусь, бабушка, – подняв голову и заглянув ей в глаза, твердо произнесла Василиса, – ты же знаешь, у меня всегда в голове нормальная температура…

– Да уж, я вижу, какая она у тебя нормальная… – вздохнула грустно Ольга Андреевна. – Поэтому и пришла только под утро…

Василиса снова опустила глаза и улыбнулась глупо, стыдливо и блаженно, как улыбаются по утрам только очень счастливые женщины, и закрыла лицо руками, и ткнулась доверчиво головой в бабушкино плечо. Ольге Андреевне ничего больше и не оставалось, как ласково провести сухой горячей рукой по внучкиной голове…

В общем, утро шло своим обычным и размеренным, казалось бы, чередом. Но это действительно казалось только, потому что от внезапно прозвучавшего звонка в дверь они все страшно вздрогнули и переглянулись испуганно, и Василиса с Петькой на ватных ногах пошли вместе к двери, и Василиса долго, непривычно долго возилась с замком…