Слон Килиманджаро - Майк Резник

— Моя работа — сохранить бивни для вечности. Поэтому я не могу допустить, чтобы вы увезли их. Вы это понимаете?

Руссо улыбнулся:

— Теперь понимаю. — Он повернулся к Киджано. — У вас есть ключи от стенда?

— Ключей нет. Замок открывается отпечатком большого пальца одного из руководителей музея.

— Пожалуйста, откройте его.

— Но взрывное…

— Никакого взрывного устройства нет, — заверил его Руссо.

Киджано осторожно подошел к стенду, приложил большой палец правой руки к сканнеру, стеклянная дверь распахнулась.

Руссо шагнул к бивням, коснулся каждого, повернулся к Эстер Камау.

— Я не стану выдвигать против вас обвинения. Несправедливо осуждать священника за желание уберечь святыню.

Он вышел из комнаты за своими людьми, а Эстер печально посмотрела на доброго друга.

— Извини, Джошуа. Я не могла не попытаться спасти их.

— Знаю.

— И взорвать не смогла.

— Я и не думал, что сможешь, — кивнул он.

Меньше чем через год Музей африканских древностей продал свой последний экспонат — копье нанди ручной работы.

Эстер Камау не стала свидетельницей этого знаменательного события. Она умерла семью месяцами раньше. Никаких болезней доктора у нее не нашли, просто ей не хотелось жить. Джошуа Киджано обратился к правительству с просьбой установить на ее могиле скромный памятник за государственный счет. Бумага эта шесть лет пролежала без движения. За это время Джошуа Киджано умер, и, когда до его просьбы дошли руки, никто уже не мог вспомнить, кто такая Эстер Камау и за какие заслуги правительство должно тратить на нее деньги налогоплательщиков. Бумагу положили под сукно и вскоре забыли, потому что выяснилось, что правительственная политика финансовой стабилизации привела к стагнации экономики, и теперь эксперты старательно искали новые пути ее стимулирования.

Музей, пять лет простоявший пустым, за несколько месяцев кардинально реконструировали и разместили в нем бурно разрастающееся Бюро экономического развития. И все правительственные чиновники Новой Кении гордились тем, что нашли достойное применение уже, казалось бы, никому не нужному, но еще добротному сооружению.

Кристалл компьютера потух, Мандака посмотрел на меня.

— Ваше любопытство удовлетворено? — спросил он.

— На текущий момент.

— Ирония ситуации в том, что из всех кенийцев только один попытался спасти бивни, и тот не был масаи.

— А откуда вы это знаете?

— Камау — имя кикуйю, — объяснил Мандака. — Опять же, она занимала важную и престижную должность, следовательно, не могла принадлежать к масаи, — с горечью добавил он.

— Почему?

— Уже поздно, и меня мучает жажда, мистер Роджас. — Мандака встал, потянулся. — Я думаю, мне пора домой.

— А мне спать совсем не хочется. Я с радостью провожу вас, если вы живете неподалеку.

— Живу я далеко, — ответил он. — Вы все равно хотите проводить меня?

— Да.

— И увидеть, как живет последний масаи? — Его глаза весело блеснули.

— Наверное, как и все, — предположил я.

— Вы же в это не верите, мистер Роджас.

— Не верю, — признал я.

— Ох уж это ваше любопытство! Хорошо, мистер Роджас, я покажу вам то, чего не видел ни один человек с тех пор, как я поселился на этой планете.

— Спасибо.

Он направился к двери, подождал, пока я прикажу огням погаснуть, вышел в коридор, опять подождал, пока я перепрограммирую систему охраны и замок.

— Вас, конечно, это не остановит, — прокомментировал я свои действия, — но вдруг кто-то наблюдал за вами, когда вы входили в квартиру. Пусть они попотеют.

— Я бы об этом не тревожился, мистер Роджас. В вашей квартире не на что позариться.

Я хотел огрызнуться, но тут до меня дошло, что он совершенно прав, поэтому промолчал и повел его к аэролифту, на котором мы спустились в холл. Швейцара с Хесполита сменила его коллега с Мендори, похожая на кошку, мускулистая, с шелковистым желтым мехом. Я предупредил ее, что не вернусь до следующего вечера, потому что после визита к Мандаке намеревался поехать в «Брэкстон».

Мы вышли из дверей, встали на медленную дорожку, на перекрестке перешли на дорожку-экспресс, которая в пять минут пронесла нас через город и доставила на западную окраину. Там мы поменяли еще три дорожки, пока не сошли с последней перед высоким зданием из хрома и стекла, сверкающим в лунном свете.

— Моя скромная хижина, — с саркастической улыбкой объявил Мандака.

Миновав сложную систему охраны, мы оказались в вестибюле и повернули налево, к личному аэролифту, который доставил нас на самый верхний, семьдесят девятый этаж. По застеленному ковром, ярко освещенному коридору движущаяся дорожка понесла нас направо и остановилась у первой же двери.

Мандака что-то произнес на незнакомом мне языке, подождал, пока охранная система идентифицирует его. Дверь открылась, пропуская нас в квартиру, и встала на место, едва мы переступили порог.

— Свет, — приказал Мандака, и вся квартира разом осветилась.

Я стоял на утоптанной земле маленького дворика, окруженного изгородью из растений с большими шипами. Справа от себя я увидел хижину, крытую соломой, с обмазанными глиной стенами. А вместо стен передо мной открылась панорама уходящей вдаль саванны.

Через двор я последовал за ним в хижину. Мебель заменяли три примитивные циновки. В середине горел костер. Тепла я не почувствовал и сразу все понял.

— Голографические проекции? — спросил я. Мандака кивнул.

— Да. Вы стоите на ковре, и я полагаю, что владельцам дома не понравились бы хижины, сделанные из высушенного коровьего помета. Я выбрал эту квартиру только потому, что высота потолков здесь двадцать футов и я смог разместить проекторы нужной мне мощности. — Он улыбнулся. — Мне надо переодеться. Через минуту вернусь.

С этими словами он наклонился и прошел через низкую дверь воображаемой хижины, хотя мог пройти во весь рост, через проекцию. Ожидая его, я обошел хижину. У стены стояли два копья с большими металлическими наконечниками. Я коснулся одного и, к своему изумлению, обнаружил, что оно настоящее. Потом вроде бы услышал чье-то блеяние, но решил, что это фонограмма. Над огнем висел котелок, в котором что-то варилось. Как выяснилось, тоже топографическое.

— Добро пожаловать в мой дом, мистер Роджас. — Мандака вновь появился в хижине, одетый в какой-то красный балахон, оставляющий открытым одно плечо и свисающий ниже колен. В одной руке он держал древний бурдюк с молоком. Поднес его ко рту, выпил, осторожно положил на пол.

— Это… необычно.

— Я — последний масаи. — Скрестив ноги, он сел на циновку у костра. — Не осталось никого, кто будет чтить и поддерживать древние обычаи.