Чет-нечет - Валентин Маслюков

Речь его становилась все поспешнее, съеденные лихорадкой слова теряли смысл, сыпалась шелуха – пустая оболочка звуков и слов. Глаза, как мутная слюда, открылись Федьке – он потянулся: «Идем, Феденька. Пошли. Ножками-ножками, ручками…» Навалившись на Федьку, – в который раз подвела нога – нащупал тонкую ее шею и стал душить.

Мгновение она не понимала, что убивает. Собачьей пастью оскалился убийца, стиснулось горло.

Мгновение оставалось у Федьки сообразить, что происходит и напрячь силы – без дыхания. Она двинула коленом, рванулась, пытаясь перехватить руки, ударила…

Черный туман обнял ее, Федька ударилась о стену, а Шафран провалился куда-то вниз. Очутившись на земле, он рванулся перехватить Федьку за колено.

– Бахмат! – вскричал он пронзительно. – Сюда, Бахмат! Ба-ахмат! А-а-а!

Федька пнула его ногой, без размаха, как получилось, – мешали длинные полы ферязи, путались рукава, пнула еще, ударила – он не выпустил, вцепившись клещом, она колотила его обеими руками, потеряв и страх, и брезгливость, ничего не осталось, кроме бешенной злобы, и когда могла бы ударить так, чтоб убить, – убила бы. Он орал, визжал, надрываясь, – не хватало сил и кричать, и бороться одновременно. И Федька, понимая уже, что не справиться, не в силах она прибить его так, чтобы выпустил, рванулась прочь и потащила его за собой грузным мешком, рванула на шаг, на полшага. И опять спасла ее больная нога Шафрана, распухшая, бесполезная нога подвернулась до нестерпимой боли – ахнул.

Федька вырвалась, отскочила в сторону и тяжело, безумно дышала вместо того, чтобы бежать. Она как будто не понимала, все равно не понимала, что произошло, и испытывала потребность опамятоваться, сообразить, где она очутилась и зачем.

Шафран верезжал, барахтаясь на земле, – ненависть, страх и злоба – он толок конечностями, взбивая пыль. Так орал, что должен был пробудить не только Бахмата, где бы такой человек ни засел, но и половину посада вместе с ним.

Федька судорожно озиралась – чудился топот – со всех сторон. Она помчалась вдруг вдоль стены, отбрасывая мотающиеся рукава за спину, и тут же резко остановилась, повернула обратно и, затравленно оглянувшись, под режущий визг и вопли Шафрана кинулась в провал переулка. На бегу она выставила руки, ожидая что треснется лоб в лоб о выскочившего навстречу Бахмата. Но беспрепятственно пролетела до перекрестка, вильнула в сторону и через десяток-другой слившихся с ударами сердца, топотом ног мгновений хлопнулась о преграду. Забор и тупик.

Федька упала среди густой травы. Сердце колотилось так, что казалось подрагивает, отторгает ее земля, тогда как, напротив, – это Федька наперекор сердцу вжималась в землю. И потом, когда сердце унялось, она лежала, не пытаясь подняться.

Смолк и Шафран. Она начала понимать, что тихо.

Бесшумно подвинулась и села на корточки. Стучало в висках. Где-то рядом, во дворе за оградой, тяжело вздохнула корова, переступила, чавкая навозом. Пропадающе далеко тявкали собаки.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ФЕДЬКА СПУСКАЕТСЯ В ТЮРЬМУ

Заплутавший среди строений прошелестел голосок:

– Батя, это что было?

– Спи.

– Убили кого, батя?

– Спи!

– Бать…

Шлепок, возня, стихло и там.

Федька ждала. Лунный свет, лишая мир естественной цельности, нарезал заборы, стены, крыши косыми ломтями.

Краешком сознания Федька отметила, что ладони зудят и пальцы закостенели, перо, пожалуй, и не возьмешь толком. Отметила и забыла, забыла усталость в икрах, забыла про грязное, изодранное платье – во что это станет, починить? – ничего не задерживала она в сознании, в голове словно вымело – остался только слух. Посад безмятежно спал… напрасно Федька ждала.

Прошло полчаса или час, тени не сдвинулись, и ничего вообще не происходило. Напряжение отпускало, и Федька чувствовала, что вместе со страхом понемногу оставляет ее то тяжелое, что ощущала она все это время каким-то непреходящим душевным надрывом. Только сейчас, когда страшное миновало или отступило, позволив ей вздох или два, она начала сознавать, как сильно страдала в собачьем овраге, насилуя себя, чтобы мучить Шафрана. Ныне он отплатил ей с лихвою, и она освободилась от сомнений совести, подспудно ее угнетавших. Ушла вина и ушел страх. Верно, все это было как-то связано между собой: страх и вина, вина и страх.

Федька поднялась, стояла, прислушиваясь, и наконец различила шаркающие шаги.

Человек подволакивал ногу и поскуливал – Шафран. Скоро Федька смогла убедиться в этом воочию: Шафран с трудом ковылял, цепляясь за забор, и вот остановился перед перекрестком. Пустота в две сажени – от одной опоры до другой, предстала ему вызывающим и слезы, и злобу препятствием. Неясная в подробностях тень Шафрана выругалась свистящим шепотом, погрозила кулаком и долго материлась, изливая ненависть на корявые, в занозах заборы, на рытвины, на бездельную, подлую луну и никчемные свои ноги. Одну только Федьку Шафран не вспоминал – не было у него для нее слов. Барахтаясь в студеном свете, он решился оставить опору, шагнуть, но обвалился со вскриком и взвыл, пополз на карачках, подволакивая больную ногу. Переправа далась ему нелегко, изнемогая, взбивая похожую на росный туман пыль, переплыл, за что-то там ухватился, обложил матом, в несколько приемов поднялся и побрел, шажок за шажком затихая.

Выждав время, Федька двинулась следом. То шумные, то едва различимые ругательства, стоны, шорохи, шарканье отмечали путь Шафрана. Потеряв примолкнувшего было столоначальника на пересечении улиц, Федька снова его находила: померкнет просвет, замаячит неясный очерк и вдруг – всполошенный лай цепного пса, грохот железа, собаки просыпались по всему околотку.

Остерегалась и Федька… Вдруг она поняла, что дичь исчезла. Только что Шафран выдавал себя несдержанной бранью, только что поднял собачий переполох – и тихо. Ни разглядеть ничего, ни расслышать. Стой, сказала Федька себе, преодолевая суматошное желание догнать неведомо куда ускользнувшую дичь.

Федька долго стояла без движения, и терпение ее было вознаграждено: она снова различила шаги, а еще немного погодя догадалась, что человек возвращается… и не один! Вдвоем или втроем, сколько их там было, они производили гораздо меньше шуму, чем Шафран в одиночестве. Людей этих отделял от Федьки полный прозрачного лунного марева пустырь, оставалось только ждать, когда они себя обнаружат… И вот показался горбатый призрак… Призрачный человек нес на себе не Шафрана, как Федька сперва вообразила, а мешок. Потому что сзади следовали еще трое… Шафрана тащили вдвоем, под руки.

Стараясь не поддаваться испугу, Федька неслышно повернула назад. Нужно было миновать дворов пять или шесть, прежде чем появилась бы возможность свернуть куда в сторону – убраться с дороги.

– Стой! – внятно сказал голос.

Федька остановилась, замерши в нелепом положении, как во время игры. Преследователи ее тоже замерли, не выдавая себя даже биением сердца, которое явственно досаждало Федьке.

– Да нет… Попритчилось.

– Чудится – креститься надо, – грубо сказал другой. Не понятно было, как он ухитрялся вкладывать в здравое соображение столько издевки, но Федька не чувствовала наклонности к отвлеченным вопросам и даже не хмыкнула.

Преследователи пошли, и Федька пошла. Разделяло их всего шагов сорок.

Она испытывала сильнейшее побуждение припуститься зайцем, но соблазн этот следовало отвергнуть: преследователей трое и слободу они знают, тогда как Федька понятия не имела, где находится, первый же тупик станет для нее западней. Имелась еще возможность – и Федька лихорадочно ее обдумывала – махнуть через забор и кулем свалится, куда пришлось. Замысел, может, и подходящий (что, впрочем, еще вопрос), но подходящих заборов не попадалось: то замет под самую крышу – не дотянешься, то высоченный частокол, то глухая стена с узким оконцем над головой, все входы и выходы перекрыты, а щель под воротами заложена тяжелой плахой. Побуждение гибельно, затея не исполнима, а другого чего не сыскать: улица подходит к концу и там, на разъезженном, растоптанном, во все стороны распахнутом перекрестке придется выйти из тени.

Оборачиваясь, Федька не всегда могла разглядеть преследователей, но присутствие их угадывала, ощущала спиной. Она присматривалась к закоулкам все лихорадочней: всякий выступ стены подавал надежду; расщелина, подгнивший низ забора возбуждали беспокойное воображение. Она останавливалась, теряя время, и должна была затем торопиться, чтобы наверстать проигранное преследователям расстояние. Бежать, подталкивал ее больной стук сердца, бежать. Вот мелькнет она на свету, обнаружив себя топотом ног, – и тотчас за угол.

У слегка отставленных от улицы ворот она приметила широкую лавку и приостановилась, испытывая ее мыслью. Для чего она тут, лавка?