Похождения Стахия - Ирина Красногорская

Были они, как все разбойники, дюжими парнями, в зеленой прочной одежде, вооруженные до зубов, с крепкими шеями и черными дырявыми чулками на лицах. Орали, как все разбойники.

Волонтер пару раз вмазал связанными руками по грязным чулкам-маскам. На него навалились, но бить не стали, связали, затолкали в мешок. Завалили в какую-то кибитку и повезли. Везли одного, без подьячего трое суток. Кормили, поили, с ним не разговаривали. Между собой говорили на каком-то неизвестном волонтеру языке. Он решил – на тарабарском. Русские разбойники другого не знали.

Наконец приехали. Внесли на второй или третий этаж какого-то дома. Подле него был пруд или река: пахло водяными растениями, негромко плескалась в воде какая-то птица. Через мешок ничего не было видно.

Ему отвели вполне приличную комнату. Освободили от мешка и веревок. Стража осталась за дверями: окно защищала надежная решетка.

Люди в чулках-масках принесли ужин. Кровать была уже постелена. Под нею стоял «предмет», каким сам он сроду не пользовался. Проворочался почти всю ночь. Утром один человек в маске принес кувшин и таз для умывания. Без смущения забрал «предмет». Другой человек заставил весь стол снедью.

Глава XXIII

Свидание с императрицей

Волонтер только принялся завтракать, как трапезу прервала женщина лет сорока. На особ такого возраста он давно не обращал внимания. К этой же внимательно пригляделся: обстоятельства вынуждали. Стал он то ли пленником, то ли гостем в чьем-то доме и очень хотел знать, в чьем. Вид у вошедшей женщины был необычным. Очень маленькая, однако хорошо сложенная – не карлица, недурная лицом, она была наряжена с нарочитой нелепостью. К голубой юбке из дорогого атласа приторочены разноцветные, разновеликие заплаты из старого тряпья. Декольте прикрывала косынка, выкроенная из конопляного мешка. Но эта дерюга украшена ажурной вышивкой и брошью в виде бабочки. И здесь не обошлось без изъяна: на одном крылышке недоставало бирюзы. Не хватало страусовых перьев в некогда роскошном веере. Их бесстыдно заменяли куриные. Столь смехотворный наряд да и сажа на щеке не могли принадлежать хозяйке далеко не бедного дома, да и вообще – даме, потому волонтер не встал. Продолжал уминать пирог с осетриной.

Женщина бесцеремонно прошла к столу, согнала с него веером мух, тогда только заговорила, по-русски:

– Наелся, гостенек?

– Нет, нет! – волонтер прикрыл руками блюдо с бараньим боком – вдруг да из-под носа утащит. Умение такое у слуг и служанок в крови. Лишаться чего-либо на столе ему не хотелось. Еда была отменная, изысканная, какой он многие годы не то что не едал – не видывал. И сервировка не уступала ей: блюда и тарелки саксонского фарфора, бокалы и штофы богемского стекла, испанское серебро. И какое серебро! Не в бараний бы бок вилочкой серебряной тыкать – любоваться бы ею, любоваться… в кармане держать безделушкой.

– Ты ешь, ешь! – разрешила женщина и по-хозяйски уселась напротив. – Я подожду.

А ему кусок перестал лезть в горло: кто она, эта чуднáя особа, зачем явилась, не посуду же собирать, не приглядывать за ним, чтобы он и в самом деле драгоценную вилку в карман не положил? Она улыбалась ему, как давнему знакомому, навестившему после долгой разлуки, пыталась вести кокетливый разговор веером. Веер с трудом раскрывался и не желал закрываться. Волонтер языку нежных знаков не внимал. Игра ей надоела, она сказала грубо:

– Особо-то не засиживайся. Анна Ивановна тебе на аудиенцию час отвела. Думаю, лучше с императрицей наедине час потолковать, чем бараниной с утра брюхо набивать. Я, к слову сказать, буженину предпочитаю. Однако компанию тебе за трапезой не составила – времени в обрез.

Выходит, он в плену у самой императрицы! А это ее доверенная дурка. Та самая, что опекала Гликерию. Только она, любимая шутиха императрицы, могла назвать незнакомцу свою госпожу без титула.

Волонтер знал, что, став императрицей, Анна подписала указ, где говорилось: «Казни подлежит всякий хулительными словами погрешивший против Величества или действие и намерение императорское презревший или непристойно об оном рассуждающий». Оскорблением считалось и упоминание имени императрицы без титула. И за такое оскорбление уже не раз привлекались к судебному расследованию неосторожные говоруны. Один строптивый корабельный мастер посулил своему начальству, что с челобитной пойдет к Анне Ивановне, – и поплатился сам. Глупый мужик из патриотических чувств похвалился в трактире: «У нас много в слободе Аннов Ивановнов», – был неправильно понят, и больше в слободе его не видали.

Наказаний же предусматривалось множество. Даже смертная казнь отличалась немалым разнообразием: отсечение головы, сожжение живьем, сажание на кол, четвертование, колесование. И все смертные приговоры утверждала императрица. Волонтер не мог поверить, что Анна способна одним росчерком пера лишить кого-то жизни. В его памяти она жила отважной девочкой, нанизывающей живого карася на шпажку, несчастной вдовой, забавляющейся скуки ради травлей зайца в поле, страстной женщиной, посылающей на смерть солдат, чтобы вызволить своего любимого. Но, посылая солдат на помощь Морицу, полагал он, она не представляла, что подвергает их смертельной опасности.

Волонтер застрял за столом, к изумлению дурки. Он испугался неотвратимости встречи, того, что она должна состояться немедленно. О том, что встреча с императрицей сулит человеку награду или кару, волонтер не думал. Он боялся, что, увидев Анну, выдаст свои чувства. Он бессознательно тянул время. Долго вытирал губы. Хотел воспользоваться, по привычке, рукавом, но тут увидел салфетку. Тщательно сложил ее. Рукав же оказался засален до зеркального блеска. Прежде он не замечал этого. Устыдился своего вида, своего небрежения к костюму. Стал чуть ли не подсчитывать, куда деньги у него уходят. А в это время непроизвольно отряхивал, одергивал штаны, тесноватый мундир, потянулся к скатерти, чтобы ее углом стряхнуть с башмаков пыль.

– Брось прихорашиваться! – остановила дурка. – Анна Ивановна примет тебя по-семейному. И сама будет в утреннем негляже. Идем, не боись: она со вчерашнего вечера добрая.

Они прошли длинную анфиладу пустынных залов, обставленных по-европейски: мало небольших мягких стульев и очень много огромных зеркал в широких золоченых рамах. По сияющим паркетам скользили, как по глади недавно замерзшего катка. Волонтер не узнавал дворца. А ведь бывал прежде чуть ли не в каждом из московских, а по измайловскому мог передвигаться с закрытыми глазами. Новые хозяева дворцов за шесть лет, пока он странствовал, все перестроили. Только лестница в закуточке маленького бокового зальца показалась ему знакомой. Похожая вела в полуподвал к домашнему карцеру, куда в Измайлове помещали не особо провинившихся слуг или очень уж нашаливших царевен. Уж не в карцере ли ему назначена аудиенция?