Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

— Ты — Истребитель, а я — Рождающий. Ты убиваешь, я рождаю. Мы друзья.

Его огромные глаза завращались в орбитах. Плыли по темному лицу, как голубые, зеленые огни по течению Ганги. Молчал. Пальцы в третьей мудре сложил. Мизинец и безымянный подняты, средний, указательный и большой сложены в щепоть, в троеперстие. Два лебедя. Плывут навстречу друг другу.

Я кивнул.

— Еще проплывут тысячу лет, — мне бесслышно шепнул.

Я кивнул: да, еще тысячу тысяч лет. Пока одна кальпа не сменит другую.

— Встретятся — клювы их поцелуют друг друга, и крылья вострепещут. Свет разольется. А до той поры — война, и черный дым, и страшный танец, разрушающий мир.

— Воистину.

Повернулся спиной. Пошел прочь от меня.

Колокольцы звенели, привязанные к рогам коров, к хоботам слонов. Ганга принимала в черное лоно молящихся. Плыли, плыли огни по реке.

Спустился по каменным ступеням к воде священной Ганги. В ноги мне бросилась женщина в грязном, жиром испачканном сари.

Крикнула так: Ты всемогущий, о Исса, о тебе слава идет как о великом пророке! Свергни с трона раджу Варанаси, ибо нечестивец и злодей!

Положил руку на голову ее. Так сказал: Злодей сам умертвит себя. Зло — змея, и кусает свой хвост. Если убьешь зло, породишь зло, ибо уже убил. Предоставь злу самому убить себя; ибо злой человек — ядовитый скорпион, и он сам в гневе поражает себя ядом своим.

И другая женщина бросилась мне под ноги из ночной тьмы.

Плакала, кричала: О господин, о Владыка Исса! Пришел сюда и скоро уйдешь. Слух о тебе идет, что все можешь! Я бедна и нища, и нет мне богатства и счастья! Дай мне счастье, Исса! Дай самое дорогое, что видела в жизни! Укради мне алую шпинель с тюрбана злого, богатого раджи Варанаси!

Взял бедную женщину за руку; и плакала она.

Спустился с ней к Ганге. На берегу присел, зачерпнул воды в ладонь. Глядел на воду, вода стекала сквозь пальцы. Женщина плакала и на меня глядела. Обернулся к ней и так сказал: Вот самая большая драгоценность, какая только есть на земле. Вода! Испей. Окунись. Помолись.

Женщина сделала, как сказал. В сари в воду вошла, и намокло сари. Облепила мокрая ткань ее тело, и увидел, что молода. Стояла в воде, омываемая струями, закрыла глаза. Отдавалась ласке воды. Подумал так: еще полюбишь, еще родишь дитя. Вода, чистая вода спасет тебя.

Ночь минула. Мы собрались, снарядили верблюдов и двинулись по дороге в Капилавасту.

В Капилавасту, мне так сказали в граде Варанаси, родился Господь Будда.

Хотел почтить память земли, где родился Свет.

В Капилавасту синее небо и холодный ветер.

В Капилавасту высокие горы, они близко.

Тишина стоит в Капилавасту; люди тут молчаливы. Кто живет в домах, а кто и в юртах.

Раскосые люди в юртах живут. Женщины из юрт выходят, при дороге садятся, пряжу прядут. Прялки у них смешные: короткие палки, на конце — крестовина. Быстро дергают пальцами из комка черной ячьей шерсти нить, перевивают в пальцах, а рука прялку крутит, крутит. Обматывает пряжа крестовину.

Крест — небесный знак Огня. Из сердцевины бьют лучи. Римляне на кресте людей распинают. Если человека на открытом солнце оставить — раскинет руки и ноги, пронзится лучами. Убьет его Истребитель.

Зашел в юрту. С потолка свешивались синие, черные ковры, стреляли малиновыми, оранжевыми искрами цветных нитей.

Свисали, качались на ниточках, на пряже овечьей и ячьей крохотные куклы. Глаза, носы и рты углем на холстине нарисованы. Ручки торчат, крючатся тряпичные ножки. Есть и запеленутые куклы: младенцы.

На полу юрты, на кошме, лежал ребенок. Туго спеленут, да живой, не кукла. Тонко пищал. Лицо круглое, смуглое, глаза узкие. Сел на корточки перед ребенком, погладил его по щеке. Он затих.

Мать сидела перед очагом. Переворачивала на жаровне лепешки. Дух печеного теста проник в ноздри. Я умел побороть голод.

Мать, так сказал, зачем куколки? Рукой наверх показал.

Так сказала: Сие есть Духи продолжения рода, господин!

Их много, так сказал.

И сказала: Верно, много онгонов должно качаться над колыбелью младенца! Чем больше онгонов — тем больше буду рожать. Род должен продолжаться всегда! Даже и во время великой войны. Во время великой Битвы Небесной.

Мать говорила не о земном сраженье — о небесном, и удивился немало знанью ее.

Так сказала: Если высоко в горы пойдешь, господин, а потом свернешь на тайную тропу и пойдешь на север, на Полярную Звезду, найдешь мохнатую медвежью царскую юрту с Золотой Бабой! Женщина — вот могущество земного рода. Мужчины об этом забыли. Женщина землю спасет в Последней Битве.

И поверил ей, ибо знал: истину говорит.

Странный, летящий, крутящийся снег вился вокруг щек моих и лба, садился белыми птицами на плечи. Белые птицы, птицы! Откуда прилетели? О чем молча напомнили?

О брошенной, старой, усталой земле? О родных деревянных домах на берегу Синего Озера, все вокруг укрыто белым пологом снега и льда, а вода у ног — живая, и радужно плещется? О драгоценной родной соленой рыбе, о ее терпком, кровяном запахе, о зубах, что жадно сдирали сладкое, соленое мясо с хребта и ребер? О маленькой деревянной фигурке, — теплы на ощупь лоб и живот и блестит темный вишневый застывший лак, о смешной крошечной нэцкэ, на тонком и ветхом ремне?

О безумье моем, о священном безумье, что вело через грады и веси, через поля и отроги, через холодную буреломную тайгу — к взрыву чистого света, к плеску воды, к празднику воли, к Синему Озеру, Глазу Земли?

Озеро то — зародыш будущего Океана. Когда-нибудь приду и встану на берегу свободы, что еще не родилась. В мешочке из кожи нерожденного теленка будут перекатываться, шуршать янтари и нефриты.

И ветер, резкий ледяной ветер с далеких сверкающих гор, поросших кедром и багульником, пахнет мне в лицо, обожжет скулы, последней щепотью покрестит.

Сидел под деревом, под коим царица Махамайя рожала сына своего, царевича Гаутаму. Сухая кора, плетенья высохшей кожи.

Старое дерево, старая земля. Трещины по земле змеятся от жары. Зимою холод тут наступает. Лютый мороз ударить может. Тогда веселы, в черной шерсти своей, только круторогие яки. Застынут в стойлах, греются изнутри, жуют сухие ветки. Трудно здешним крестьянам якам на зиму травы насушить. На вес золота здесь трава.

И як на вес золота. Черное животное жизнь человека тут спасает.

Все дает: теплую шерсть, сладкое молоко, творог, сыр. Одежду и пищу.

Кто оденет меня в бессмертье мое? Кто даст мне вкусить смерть мою?

Сидел недвижно, трогал кору ладонью. Дерево! Живое.

Зад мой, бедра мои, пятки мои плотно к земле прижаты. Земля живая.

Ощущал: переливает в меня земля тепло свое.

И так сказал: Земля, настанет день — в тебя лягу. Раскроешь яму. Последний дворец мой. Последняя хижина.

Давно ветер гуляет в руинах дворца, где жили отец и мать великого Гаутамы Будды. Ветер перевивает пыль. Блестят на солнце осколки камней. Лианы, белые корни обвивают развалины. Строение человека смертно. Сам человек, как и зверь, смертен.

Где же ты гнездишься, душа, птица? Где обитаешь?

Почему ты одна ты летишь вольно? Никто не остановит.

Так сидел и размышлял и внезапно над деревом услышал хлопанье мощных крыльев. Огромная птица, так подумал, — и передо мной на сухую землю легла от крыльев тень.

Вот так размах! В полнеба!

Поднял голову. Летящее существо солнце мне заслонило.

Так сказал: Птица, кто бы ты ни была, сядь подле меня.

Шорох: крылья задевают ветви. Огромная птица слетела, распласталась в пыли. Раскинула крылья. Смотрел изумленно. Никогда не видел таких.

Широкие серые перья, а по невзрачной краске — огни и сполохи! Красные круги и золотые кольца. Зеленые узоры и слепяще-синие шары. На гордой голове — узор в виде золотого обода с алыми зубцами. Птица, да ты царица!

Повернула голову. Блеснул острый, чуть загнутый книзу клюв.

И так услышал: Человек, не бойся. Я птица Гаруда. Не ко всем прилетаю. Лишь к одиноким, к нетленным царям. Ты — Царь, вижу. Садись на меня!

И так ответил: Не боюсь тебя, птица; но как поднимешь в воздух ты меня?

И видел: огромна, как ковер, у ног расстеленный.

Лег на живот на спину ее. Обхватил ее шею руками.

Когда легко, будто не отяжеленная человеком, взмыла в небо, — засмеялся от радости.

И так летели! Земля сверкала под нами. Проносились, мелькали озера; чисто переливались, ясно и прозрачно, синие, голубые, серые жилы широких и узких рек. Вспыхивали леса осенним огнем. Вершины гор слепили васильковыми сколами. Ковер земли внизу; и я на птице; и наш полет.

Только подумал: снится мне это, — как обернула в полете голову, увенчанную короной, чудная птица, и голос услышал: Не снится, нет! Воистину летишь!