Струны памяти - Ким Николаевич Балков

чудо! Лютые!.. Прут прямо на нас, и тут, братцы, скажу вам: кое-кто и впрямь в штаны… М-м… Но только не я, вскакиваю с земли, бегу навстречу, а в руках у меня берданка, и глаза бешеные, сам чую: черт не страшен!.. Даешь, кричу, мировую революцию!.. И — вижу: поворачивают казаки. Не выдержали, значит, моего напору. Слабаки!.. Да и то сказать: они чего пуще всего боятся-то?.. Думаете, пушек там иль штыка?.. Кабы так! Правдивого слова, сказанного от сердца, пуще всего боятся. — Шутик подергивает пальцами рыжие, с сизым оттенком, усы: — А я в тот раз орал, мать вашу… не приведи как… Вот и испужались казаки, и ходу назад… А я что ж, постоял-постоял, да и пошел обратно, и только тут заметил, что один я по перевалу бежал, никого рядом-то… И подле костров никого. Расстроился, страсть! Надо же так, а? Леший и видел мое геройство, сказывать стану, не поверят. — Трет ладонью глаза: — Вон и старуха… Сами небось слыхали?..

— Да, геройство, — помедлив, продолжает Шутик и победно оглядывает пацанов. — Его, как понимаю, с малых лет надо заиметь в себе, и тогда сам черт не страшен. — Застегивает на груди телогрейку, потирает озябшие руки. — У соседа вчера телку задрали волки на опушке леса. Ну там, помните, где стоят колхозные зароды? Ходил, смотрел… Не дочиста прибрали волки-то… Стало быть, еще вернутся. Никак, в эту ночь и вернутся, а?.. — И вдруг предлагает: — А что, если нам сходить ночью на опушку леса и поглядеть?.. То и будет геройство!

Пацаны, разинув рты, таращатся на Шутика, а у меня в спине зачесалось — мочи нет… Кручусь вьюном.

— Э, слабо, — говорит Шутик. — Я-то думал…

— А что, пацаны?.. — говорю негромко, надеюсь, не соблазнятся, уйдут, но не тут-то было.

— Ладно, — говорят пацаны к радости Шутика. — Быть по-твоему, дед…

Уговариваемся встретиться потемну, расходимся…

Часу в седьмом выхожу из дому, на улице встречаю пацанов, тех самых, что напросились поглядеть на волков, вяло перекидываюсь с ними словами. В душе что-то вроде робости… Я так и этак уговариваю себя, а не могу настроиться на геройский лад, к тому же боюсь, влетит от матери за ночные хожденья. Присматриваюсь к пацанам: храбрятся, и одеты тепло, а вон тот, с краю, даже обвязал шею женским платком.

Издали слышим: в избе у Шутика дым коромыслом… Не удивляемся, привыкли. Шутик считает Шутиху злой да без сердца, которая с утра до ночи ест его, бедного, поедом. Но я так не думаю, то есть я не думаю, что Шутиха не имеет сердца. Она уважает коров и, считай, всех на деревне знает по кличке. Помню, Машка у нас потерялась… корова… а дело-то к отелу. Мать — искать… Нету! И — в слезы… И у меня комок подступил к горлу… Маша-Маша, кормилица наша… Трое суток ходили с отцом по степи да по лесу. Едва нашли… А подойти к Машке… Попробуй-ка!.. Теленочек подле нее, худоногий. Одичала. «Машка, Машка, — говорит отец. — Ну, чего же ты, дура?..» Ни в какую… не подпускает, вроде бы все слова перезабыла ласковые. Вот тогда и позвали Шутиху. Пришла, рослая, и туесок у нее в руке… «Машонечка, не дури… Слышь-ка…» И все ближе, ближе… а потом выплескивает из туеска на коровью морду что-то жидкое, тягучее. Машка дичится, но скоро успокаивается, и вот уже мать подходит, гладит ее, плача.

Вот и думаю, когда б не было у Шутихи сердца, разве Машка подпустила бы ее к себе?..

Долго ждем Шутика. Появляется на крыльце, разгоряченный, аж борода трясется, а следом за ним летит на снег курмушка. Шутик подбирает ее, натягивает на себя, жалуется:

— Я что, не компанейский мужик, да?.. Эх-ма!..

Выходим за околицу, тьма-тьмущая, ни звездочки… Отсюда до тех зародов километра полтора, но если бы теперь спросили, куда идти, я не сумел бы ответить. Робость ли тому причиною, другое ли что-то, не знаю, только чувствую себя плохо. Когда б сказали: ну их, волков, пошли домой, — согласился бы с радостью… Хотя и сам этого не предложу, умру лучше…

А вот и зароды… Отталкивая друг друга, пытаемся забраться наверх. Шутик не отстает от пацанов, пихается почем зря и первым оказывается на зароде, спускает оттуда жердину: «Лезьте по ей, подержу…» Голос у него дрожит, когда он говорит эти слова, и мне становится и вовсе жутко. Уж и не помню, как забрался наверх. Падаю в сено подле пацанов, надвигаю на глаза шапку. Пахнет рогульками, клевером, прелью, и мало-помалу я успокаиваюсь. А Шутика не видать, подевался куда-то. Но нет, вон он… «Раздвиньтесь-ка, — говорит ласково. — Я посередке лягу…» Пацаны нехотя уступают ему место, и вот он уже лежит рядом со мною, говорит негромко:

— Как думаете, волки не заскочут на зарод?.. — И сам же себе отвечает: — Нет, не заскочут. Высоко…

Не помню, были в ту ночь волки, нет ли… Кажется, были. Огоньки какие-то… желтые, зеленые, белые… Так и носятся, так и носятся по степи. А потом вдруг слышу возле самого уха хриплое, тревожное:

— Волки! Вот те крест, волки!..

Зарываюсь с головой в сено, но сейчас же и вскрикиваю: Шутик больно тычет меня в бок… Отодвигаюсь.

Вот утро настало, мы Нерчинск заняли;

И с боем враги от него отошли…

Неужто и впрямь кто-то поет?.. Выглядываю из-под сена, смутно вижу Шутика… Выводит старательно:

Но мы командира в бою потеряли,

Его на лафете потом привезли…

Одурел, что ли, со страху? Да нет вроде бы… Вон наклоняется, тормошит пацанов, велит и им петь: волки, мол, боятся человечьего голоса, уходят…

Пристраиваемся к Шутику, орем во все горло:

Но мы командира в бою потеряли,

Его на лафете потом привезли…

До утра дерем горло. Хорошо еще, под ногами сено — не стылая земля, а не то замерзли бы… Шутик с самого навала говорил, что на зароде не замерзнем, при желании и поспать можно. Поспать не пришлось, едва развиднелось, внизу появились люди, и среди них отец с матерью да Шутиха, показывает на нас пальцами, велит слезать…

Что потом было дома, и вспоминать не хочется, а вот как Шутиха вела Шутика от зарода, это и теперь еще стоит перед глазами. Подталкивает старика в спину, кричит: «Вражина! Чтоб заместо головы у тебя кочан капусты вырос!..» А Шутик не отвечает, сипит только: п-ш-с… Голосу лишился.

С неделю не выхожу из дому: мать