Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда

Чтобы держать дистанцию.

Не все услышал, но понял, что она занимается подбором персонала (произнося эти слова, она явно неверно истолковала улыбку гостя) в одном из филиалов Франс-Телеком, что родители ее живут неподалеку, что у отца небольшая фирма, торгующая холодильными камерами и морозильниками для ресторанов, что времена сейчас трудные, на улице все еще прохладно, а китайцы расплодились дальше некуда.

— А ты, Алексис?

— Я? Я работаю с тестем! В коммерции… Ачто? Я что-то не то сказал?

— …

— Что, вино пробкой отдает?

— Нет, но я… Ты… Я думал, ты музыку преподаешь или… гм… Не знаю…

Именно в это мгновение, по его почти незаметной гримасе, по взмаху руки, отгоняющей… скажем, комара, по тому, как «шеф-повар» с его фартука исчез под столом, Шарль увидел их наконец, эти двадцать пять лет, проведенные врозь, увидел их на лице менеджера камер быстрой заморозки.

— А… музыка…

То есть девица легкого поведения, небольшая интрижка…

Юношеская прыщавость…

— А что я такого сказал? — снова забеспокоился он. — Опять глупость сморозил?

Шарль поставил бокал на стол, забыл, что над головой у него нависает короб рольставен, что ведерко для объедков подобрано в тон скатерти, да и хозяйка — в той же гамме:

— Конечно, глупость. И ты это прекрасно знаешь… Все эти годы, что мы были вместе, всякий раз, когда ты хоте сказать что-то важное, всякий раз ты брался за трубу… И если ее не было под рукой, ты импровизировал на чем попало, а когда поступил в Консерваторию, ты даже стал хорошо учиться, а когда ты играл на концертах, тебя слушали, затаив дыхание. Когда ты грустил, то играл что-нибудь веселое, а когда веселился, заставлял всех рыдать, и когда Анук пела, это был Бродвей, а моя мать пекла нам блины, и ты выдавал эту чертову «Аве Мария», а если Нуну начинал хандрить, ты…

Осекся…

— Все в прошлом, Баланда. Все это имперфект — действия несовершенного вида в прошедшем времени.

— Совершенно верно, — продолжал Шарль еще более глухо, — да… Ты прав. Лучше и не скажешь. Спасибо за урок грамматики…

— Эй… Подождите, пока мы с Лукой ляжем спать, тогда и демонстрируйте друг другу свои шрамы!

Шарль закурил.

Она тут же встала и принялась собирать тарелки.

— И что это за няня у вас была?

— Он никогда вам об этом не рассказывал? — вздрогнул Шарль.

— Нет, но он рассказывал мне много всего другого… И про блины, и про ваши, с позволенья сказать, шалости, вы уж простите меня, но я…

— Стоп, — сухо отрезал Алексис, хватит. — Шарль, — голос его смягчился, — ты не все знаешь… да и сам это прекрасно понимаешь. Не мне тебя учить, но теории, в которых не хватает исходных данных, не слишком убедительны.

— Конечно… Прости. Они замолчали.

Шарль смастерил себе пепельницу из кусочка фольги и добавил:

— Ну а как холодильники? Идут на ура?

— Дурак ты…

На этот раз Алексис улыбнулся от души, и Шарль с удовольствием ответил ему тем же.

Потом заговорили о другом. Алексис пожаловался на трещину в стене над лестницей, и архитектор пообещал ему посмотреть, в чем там дело.

Лука пришел их поцеловать:

— А как же птица?

— Все еще спит.

— А когда проснется?

Шарль развел руками: нет, он не мог этого знать.

— А ты? До завтра останешься?

— Ну конечно, останется, — уверил его отец. Давай… теперь спать, мама ждет.

— А придешь завтра в школу на мой спектакль?

— У тебя красивые дети.

— Да… А Марион? Ты ее видел?

— А как же, — прошептал Шарль.

Молчание.

— Алексис…

— Нет. Ничего не говори. Знаешь, то, что Корина так себя ведет, ты не сердись на нее… Ведь это она со мной тогда возилась… И все, что относится к моему прошлому, я думаю, пугает ее… Понимаешь?

— Да, — ответил Шарль, который на самом деле ничего не понимал.

— Если бы не она, я бы так и остался и…

— И что?

— Трудно объяснить, но я тогда почувствовал… чтобы вырваться из ада, я должен оставить там музыку. Своеобразная сделка…

— Ты больше совсем не играешь?

— Иногда… Фигню всякую… Вот, на завтрашнем спектакле аккомпанирую им на гитаре, но по—настоящему… нет.

— Не могу поверить…

— Понимаешь… Это выбивает меня из колеи, делает уязвимым… Не хочу больше никогда никаких ломок, а музыка для меня слишком сильный наркотик… Музыка, она засасывает…

— От отца слышно что-нибудь?

— Нет. Аты… Сам-то как?.. Дети есть?

— Нет.

— Женат? — Нет.

Молчание.

— А Клер?

— Клер тоже не замужем.

Корина принесла десерт.

***

— Все в порядке?

— Все прекрасно, — ответил Шарль, — ты уверен, что помешаю?

— Кончай…

— Я рано уеду… Можно принять душ?

— Ванная там.

— Не одолжишь майку?

— У меня есть кое—что получше…

Алексис вернулся со старой тенниской Lacoste.

— Помнишь?

— Нет.

— Это же у тебя я ее когда-то стащил.

И не только ее… подумал Шарль, говоря ему спасибо.

Хотел было, чтобы не отклеились пластыри, но потом плюнул и позволил себе расслабиться. Надолго.

Краем полотенца протер зеркало, чтобы взглянуть на себя.

Вытянул губы.

Решил, что немножко похож на ламу.

Весь израненный.

Так она сказала…

Высунулся из окна, чтобы закрыть ставни, увидел, что Алексис со стаканом в руке сидит один на ступеньках террасы. Натянул брюки и захватил сигареты.

И бутылку по дороге.

Алексис подвинулся, освобождая ему место.

— Смотри, какое небо… Сколько звезд…

— …

— А через несколько часов снова рассветет.

Молчание.

— Зачем ты приехал, Шарль?

— Отдаю долг памяти.

— А что я играл для Нуну? Не помню…

— Все зависело от того, как он был наряжен… Когда на нем был тот идиотский плащ…

— Знаю! «Розовую пантеру»… Манчини…

— А когда он принимал душ и мы видели его волосатую грудь, выход гладиаторов на арену…

— До… До-Соль…

— Когда он являлся в своих кожаных шортах… Те, что с вышитыми желудями на передних карманах, и мы умирали со смеху, на этот случай у тебя в запасе была баварская полька…

— Ломанна…

— Когда он пытался заставить нас делать уроки, ты затягивал ему мотивчик из «Моста над рекой Квай».

— Он его обожал… Совал указку подмышку и слушал так серьезно…

— Когда ему удавалось с первого раза вырвать у себя из уха волосок, ты выдавал «Аиду»…

— Точно… Триумфальный марш…

— Когда он нас доставал, ты изображал сирену скорой помощи, которая увозит его в больницу. Когда мы безобразничали, и он запирал нас в твоей комнате до прихода Анук — уж она-то с вами разберется, — ты трубил что-нибудь жалостливое из Майлза прямо в замочную скважину…

— «Лифт на эшафот»?

— Вот-вот. А когда он гонялся за нами, чтобы отправить в ванную, ты запрыгивал на стол и исполнял «Танец с саблями»…

— Помнится, с ним я страшно намучился… Ни хрена у меня не получалось…

— А когда нам хотелось конфет, то специально для него ты брался за Гуно…

— Или за Шуберта… Зависело от того, сколько мы хотели получить… Когда он выкидывал эти свои глупые фортели, я добивал его «Маршем Радецкого»…

— Вот этого я не помню…

— Да как же… Пум-пум — это Штраус. Шарль улыбнулся.

— Но больше всего он любил…

— Вот это… — продолжил Алексис, насвистывая.

— Да… Тогда можно было просить все, что угодно… Он готов был даже подделать подпись моего отца в дневнике…

— La Strada…[149]

— Помнишь? Он повел нас смотреть этот фильм на улицу Ренн…

— И потом мы дулись на него целый день…

— Ну да… Ничего не поняли… Мы-то с его слов ожидали что-то вроде «Новобранцы сходят с ума»…[150]

— И как же мы были разочарованы…

— И какие же мы были идиоты…

— Ты вот тут удивлялся только что, но кому, по—твоему, я могу об этом рассказывать? Ты сам кому-нибудь рассказывал?

— Никому.

— Вот видишь! Про Нуну рассказать невозможно, — добавил Алексис, прокашливаясь, — это надо было видеть.

Ухнула сова. И что же? Пора кончать этот разговор!

— Знаешь, почему я тебя не предупредил?

— …

— О похоронах…

— Потому что ты говнюк.

— Нет. То есть да… Нет. Потому что я хотел, чтобы она хоть раз принадлежала только мне.

— …

— С первого же дня, Шарль, я… Я страшно ревновал… Вообще-то я…

— Давай, продолжай… Расскажи-ка мне… Мне и впрямь интересно узнать, как это ты из-за меня к примеру сел на иглу. Удобные оправдания собственной гнусности, я всегда тебе поражался…

— В этом ты весь… Одни слова…