Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Биргерссон попытался взять себя в руки. Его взгляд испуганно шарахнулся от кареты. «Прощай, друг мой, – подумал Самуэль. – Разве это не ты так выбил из седла императорского драгуна у Райна-на-Лехе, что, падая, он дернул поводья и развернул лошадь, и тем самым ты меня спас от смерти под ее копытами?»

Снова раздался барабанный бой. Самуэль увидел, как комендант откомандировал двух человек подтянуть веревки уже повешенных так, чтобы те висели на одном уровне. Осужденные должны были стоять на лестнице друг под другом; веревка самого нижнего была такой длинной, что он падал дольше всex и после этого раскачивался, как маятник, задевая носками землю. У коменданта было сильно развито чувство симметрии: трое повешенных образовывали подобие органных труб, а это противоречило эстетике приличной виселицы. Самуэль не смог заставить себя смотреть на лица мертвецов, когда двоих из них поднимали на одинаковую высоту с первым. Очередные трое обреченных неловко карабкались по ступенькам.

Барабанная дробь не стихала, однако сердце у Самуэля колотилось в десять раз быстрее. Он взглянул на Биргерссона и двух его товарищей по несчастью. Уж эту малость он обязан был для них сделать. Так и есть: их взгляды искали его. Он выпрямился и положил сжатый кулак на грудь. Стоящий рядом с ним Альфред Альфредссон последовал его примеру.

Когда повесили первых троих осужденных, они с Альфредссоном отсалютовали им точно так же. Один из палачей коменданта подскочил к ним и ударил Альфредссона палкой по лицу. Щека рейтара лопнула, но он даже не вздрогнул. На этот раз, кажется, коменданту и его людям не хотелось бить снова. А может, они просто замерзли и старались как можно скорее со всем этим покончить, пока сапоги не размокли в смеси из снега и грязи, а их товарищи, оставшиеся в лагере, не успели выпить последнее кислое вино.

На этот раз и другие осужденные медленно подняли сжатые кулаки и прижали их к груди. У Биргерссона, стоявшего на лестнице ближе всех, по лицу потекли слезы, когда он ответил на приветствие. А затем он упал – и рейтар над ним – и рейтар над ним… Виселица заскрипела, с одной дергающейся ноги слетел сапог, носки сапог Биргерссона заскребли по земле – он был очень крупным мужчиной, Гуннар Биргерссон, даже слишком крупным для кавалериста… Самуэль неожиданно понял, что умудрился держать глаза открытыми, но при этом ничего не видеть.

Барабанный бой затих. Самуэль и остальные опустили кулаки. Веревки скрипели, балки трещали. По телу одного из мужчин волнами перекатывались судороги, его открытый рот издавал каркающие звуки. Затем и он затих, и снова можно было расслышать хорал из церкви в Вунзиделе: «Врата, откройтесь! Час настал…»

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – пробормотал Альфредссон.

Самуэль Брахе медленно выдохнул. Комендант подошел к повешенным, вгляделся в каждого из них, затем кивнул. Когда он вернулся на свое место, барабанный бой раздался в третий раз. Полдесятка человек, отводивших осужденных по трое к виселице, вышли вперед. Палач переставил лестницу на другую сторону виселицы. Биргерссона и висящего рядом с ним рейтара подтянули повыше. У бывшего часового, стоявшего в одних кальсонах, подкосились колени, но он снова взял себя в руки и выпрямился. Внезапно Самуэль Брахе заметил, что он весь мокрый от пота.

– Я этого не выдержу, – прошептал мужчина, стоявший сразу за Альфредссоном.

– Да ладно вам, – глухо буркнул Альфредссон. – Мы из худших ситуаций выходили.

Самуэль проследил за взглядом коменданта, словно пытаясь рассмотреть что-то еще, помимо болтающегося впереди напоминания о своей собственной судьбе. У дороги, рядом с каретой Кёнигсмарка, стояла женщина. Сначала Самуэль решил, что это жена Кёнигсмарка, которая сопровождала его в походах и обычно вместе с другими офицерскими женами вслед за солдатами входила в ворота захваченных городов, чтобы опрыскивать святой водой изодранные и вздрагивающие тела тех, кого за две минуты до того закололи, разорвали или застрелили. Говорили, будто она, оказавшись перед трупом изнасилованной до смерти женщины, заботилась о том, чтобы прикрыть ее наготу разорванной юбкой, прежде чем пустить в ход кропильницу. Солдаты признавались, что боятся генерала Кёнигсмарка; если же кто-то упоминал в их присутствии жену Кёнигсмарка, они только молча крестились и широко расставляли пальцы, чтобы защититься от сглаза.

Но эта женщина не была супругой Кёнигсмарка. Она пристально посмотрела на него. Ее взгляд вырвал его из панической неподвижности. Сумасшедшая мысль пришла ему на ум, что это та женщина, которая так неожиданно подарила ему любовь и тепло; женщина, которую он спас, вместе с ее провожатыми, от баварских драгун; женщина, которая так и не назвала ему свое имя. Затем он понял, что это не она, и почувствовал настоящее облегчение; и разве вместе с предыдущей мыслью не появилось у него подозрение, что вернулась она, например, из-за него?

Самуэль оглянулся. Ему показалось, что ее взгляд внезапно дал ему понять: несмотря ни на что, за пределами этого места есть целый мир, и хотя он уже не является его частью и никогда больше не станет ею, поскольку через пять минут, как и все его люди, будет болтаться на виселице, он почувствовал что-то вроде умиротворения. Нет, это было нечто большее. Это была надежда. Не для себя, или для Альфреда Альфредссона, или Гуннара Биргерссона, или всех остальных, а надежда на то, что жизнь – не просто куча дерьма, в которой сидишь по самую макушку, а иногда тебе приходится даже открывать рот и глотать свою порцию. Это была надежда, состоявшая в том, что совершенно незнакомая женщина, красота которой была заметна даже на расстоянии и в темноте, стоит на месте и смотрит на них взглядом, исполненным чистого ужаса и сочувствия, являясь свидетельницей того, как более десятка некогда лучших солдат Швеции умирают позорной смертью.

Самуэль наклонил голову и улыбнулся прекрасному явлению. Можно было сказать, что он сейчас смотрит на ангела.

– Что там такое, Самуэль? – проворчал Альфредссон.

– Жизнь продолжается, Альфред, – ответил Самуэль, даже не оборачиваясь.

Он неожиданно понял, что барабанный бой затих. Он переглянулся с Альфредом Альфредссоном. Тот не удостоил неизвестную и взглядом, но не сводил глаз с кареты генерала. Комендант тоже смотрел в этом направлении. Он еще не опустил руку, после того как дал знак барабанщику остановиться. Барабанщик пошевелил плечами, чтобы расслабить их, а затем щелчком сбросил воображаемую грязь с барабанной кожи. Виселица скрипела под весом тихо раскачивающихся повешенных. Рядом с каретой перед открытой дверцей стоял генерал Кёнигсмарк собственной персоной и растерянно читал какой-то пергамент. Комендант выпрямился, подошел к генералу, снял шляпу и поклонился. Произошел короткий неразборчивый разговор. Генерал на мгновение задумался, затем опустил пергамент и резко мотнул головой. Комендант, отвешивая многочисленные поклоны, удалился на свое место. Барабанщик, подчиняясь знаку, опять принялся за работу. Самуэль заметил, что все это время он не дышал. Теперь он позволил себе медленно выдохнуть. Он снова поискал взгляд неизвестной женщины, но она смотрела на генерала как человек, который совершенно спокойно обдумывает свой следующий шаг.

– Хорошо, что они наконец продолжили, – заметил Альфредссон. – Ожидание для меня просто ужасно. – У него не хватило сил произнести это достаточно громко, чтобы фраза прозвучала упрямо. Солдаты подошли к ним, собираясь забрать следующую троицу обреченных.

– Вот черт, – прошептал один из тех, чья очередь пришла.

Генерал вернулся в карету. Пергамент лежал на земле. Неизвестная женщина направилась к барабанщику, забрала у него, прежде чем кто-то смог помешать ей, обе палочки и зашвырнула их за виселицу. Барабанщик уставился на нее, поднял правую руку для удара, но что-то в ее глазах заставило его опустить руку. Эхо барабанного боя затихло в воздухе. Комендант пробормотал что-то себе под нос, а потом сделал то, что потрясло Самуэля куда сильнее, чем все, произошедшее до сих пор: он снял шляпу и преклонил колени перед неизвестной женщиной.

Она кивнула ему и, прыгая по глубокому снегу, вернулась к карете Кёнигсмарка. Однако генерал дал знак кучеру; карета тронулась, развернулась и покатилась к городским воротам. Женщина наклонилась, подняла пергамент и показала его коменданту. Он почтительно кивнул, встал, нахлобучил шляпу на голову, буркнул что-то барабанщику, откашлялся и еще раз повторил это.

– И чем, если на то пошло? – услышал Самуэль вопрос барабанщика.

– Руками, если не хочешь, чтобы я так глубоко забил их в твою пасть, что они из задницы вылезут! – проревел комендант.

Барабанщик подчинился и стал отбивать новый такт голыми руками. Это был походный марш. Солдаты коменданта выстроились слева и справа от кучки людей Самуэля. Часовой в кальсонах завалился набок, как чурбан. Охранники подняли его и, ввиду отсутствия других распоряжений, поволокли прочь.