Ассирийская рукопись - Максимилиан Кравков

Ефим Иваныч молча посадил Филатыча в снег, с собой рядом.

— Покури, старичок. — Открыл кисет и смешливо прищурился ясными глазами. — Добрый табак, ноздри рвет, оземь бьет! Но только к золоту, дружище, вы тут вкус потеряли! Ведь в чем интерес? Самому его разыскать! Да потом, как в лоточке тряхнешь, да оно заблестит, — во, брат, тут-то и смак! А здесь? Разведку за нас провели. Храпоидолом этим железным долину перекопаем, и наперед тебе скажут, сколько металла будет. И это интерес?!

За живое задел искуситель бродяжью кровь! Бросил старик цигарку, вскипел:

— Ну ладно! Ну и лети отсюда к чертям! И не смущай ты меня, варнак!

— Из артели уйти, — раздумчиво говорил Ефим Иванович, — это тебе не с хозяйских работ, как прежде, удрать. Пожалуй, неловко выйдет?

И, дразня старика, опять повернул в озорство, плечом заиграл, замурлыкал песню:

Д' на кой черт мне ваше золото,Когда мила, д'мила далеко!

И тут же оборвал, вспоминая голубоглазую Аришу, откатчицу на главном стане. Вот девка так девка. Всех мер!

Шурф за шурфом перемывали мониторы. Вечером, переодевшись в сухое, отмечал Бурьянов выработанную площадь. По его расчетам, сегодня же ночью работа пододвинется к заветному тринадцатому шурфу. И площадка-то там небольшая, а вот же напихало в нее золотища! Как раз на полпрограммы хватит...

«Смоем шурф этот, — думал Бурьянов, — и наша взяла! Не страшна тогда и авария, все равно дотянем!»

Несмотря на дневную усталость, опять натягивал размокшие сапоги, застегивал коробом торчащий брезент и выходил из барака. Голубою луною сиял фонарь. Людей не видно. Тень и камни закрывают их. И только серебряные дуги воды били из черных мониторов.

Хлюпая в лужах, Бурьянов пошел по участку борьбы. Сейчас работали три машины. Они уже выкопали в долине обширный котлован, и каждая исполняла свое задание.

Главный монитор пятидюймовой струей рушил переднюю стенку котлована, расширял его, двигал к богатому месту. Темными глыбами валилась четырехметровая мощность стены, рассыпалась глиной, галькой и валунами. Пенный поток волочил это месиво вниз, к воротам шлюза. По дороге его подхватывал второй монитор. Водяною метлой подгонял поближе. А по самому шлюзу хлестала третья струя, катила разрушенный материал по длинному корыту вашгерда. Дно его устлано чугунными грохотами — часто продырявленными плитами. Песок, глина и камни скользят по поверхности и выкидываются водой в отвал. А тяжелое золото проваливается в отверстия и накапливается на дне нехитрого устройства.

Каждую десятидневку на несколько часов гидравлику останавливали для ремонта монитора. Тогда снимали грохота и наступал торжественный и решающий момент — съемка. И плоды декадной работы появлялись в виде кучки ржаво блестящего, рыжего золота.

— Эй, Бурьянов, — окликнули с главного монитора. — Иди-ка сюда!

Мониторщика, застегнутого в плащ, обдавала водяная пыль. Дрожала машина, дрожало тяжелое бревно, правило, которым он поворачивал послушный ствол.

Хрипло давился каскадами воды монитор. Гул, треск, шипение, а рядом — ночное молчание тайги.

Ткнул рукой в сторону разбиваемой стенки.

— Неладно там что-то, Бурьянов. Полчаса этот угол глажу, и толку на грош! Не скала ли вышла?

— Откуда скала? — испугался десятник. — В долине — и вдруг скала!

Но, действительно, было какое-то препятствие. Струя воды, вместо того, чтобы пронизывать породу, расшибалась ослепительной серебряной звездой о невидимую твердыню.

— Черт его разберет, — удивился Бурьянов, — сейчас не рассмотришь. А ты сторонами подрой. Угол и сядет...

— Попробую, — неуверенно согласился мониторщик.

От третьих бессонных суток в голове у Бурьянова шум. Словно и там неумолчно хлестали мониторы. Он повернул и побрел в барак поспать. Думал, что утром будет самое интересное — перемывка драгоценного шурфа. Но немного беспокоила появившаяся преграда. Как был в плаще и сырых сапогах, ткнулся на нары и сразу заснул.

Утром рано вскочил Ефим Иванович. Печка за ночь остыла, в бараке был холод. Потянулся большим, крепким телом. Даже хрустнули суставы. И сел, увертывая непросохшие портянки. Рядом лежал навзничь и храпел десятник. Черной окладистой бородой обрамлено усталое лицо. Никогда Ефим Иванович не видал его таким. Покачал головой.

— Эх, человек, человек... И зачем он себя так мытарит!

У двери оглянулся. В бараке не было никого. Ефим Иванович снял с себя плащ, укрыл им спящего товарища и осторожно вышел.

Таежное утро, туманное, пахнущее смолой, освежило его, и сразу исчезла усталость от минувшей бессонной ночи. Захотелось улыбаться. Поеживаясь, в одной телогрейке, начал было взбираться к канаве наверх, но заметил кучку людей, махавших руками у главного монитора. Должно быть, спорили. Это было совсем необычно.

Ефим Иванович подошел к машине. К его изумлению, недалеко от машины, среди черных и желтых навалов земли, голубой скалой возвышался бугор из льда.

Это был обширный купол, словно опухоль, поднявшийся среди долины. Вершина его заросла кустарником и чахлыми покосившимися березками. А стена котлована уткнулась в обнаженную монитором ледяную броню.

Тщетно били столбы воды в мерзлоту. Лед крошился, обваливался, но нормальной работы, при которой смываются кубометры песков, не было и в помине. Гидравлика словно запнулась...

Артельщики были озадачены. Прибежал поднятый со сна Бурьянов.

И чем более ясным делалось положение, тем более хмурыми становились люди. Понимали, что быстро мониторы не справятся с препятствием.

— А вода-то падает с каждым часом, — тревожился мониторщик. — Уже главный напор прошел!

— Откуда она, эта шишка чертова, выросла? — сокрушались люди.

Старик Филатыч пожевал губами.

— Наледь. Лет десять назад такую по Джинде помню. От шибко больших морозов.

— А нонешняя зима, — поддержали его, — студеная да лютая. Вот и промерзло!

— Выдумывать что-то надо, — решил Бурьянов.

По его предложению увеличили диаметр струи до шести дюймов. Навинтили для этого на ствол крупнокалиберную носовку и выключили другие мониторы, чтобы собрать для удара всю воду.

Но и это не помогло! Каскады воды рушились с бешеной силой. Но ледяная глина, переплетенная кореньями, держалась как железобетон.

Под конец с оглушительным звоном лопнуло соединение в магистрали. Потоки воды хлынули из разорванной грубы, и монитор, как подбитая пушка, смолк.

Ефим Иванович бросил ненужную сейчас работу у канавы и лазил по наледи.

Был четко виден разрез всей толщи, вскрытой гидравликой. Сверху, от самой травы, идут черные и желтые пласты пустой породы. В этом напластовании нет золота. Оно зовется на языке старателей торфами. А вот внизу метровый пояс красной глинистой массы, вперемежку с галькой, — это и есть «пески». В них-то и сосредоточены крупины драгоценного металла.

Сейчас пласты земли словно залиты отвердевшим стеклом. Толстые своды сплошного льда в несколько ярусов прорезали почву. Ясно, что Джинда промерзла до дна. И грунтовые воды нашли себе выход поверх окаменевшей почвы ее долины. Всякий новый нажим мороза прибавлял добавочную ледяную скорлупу. Так и вырос колокол льда, прикрывший золотое гнездо.

Все более и более оживляясь, Ефим Иванович лазил, разглядывал, схватывая большую рождающуюся мысль. Продумав, загорелся и вдохновенный пошел к толпе.

— Ребята! — кричал он на ходу. — Беде помочь просто. Заложить заряд аммонала и — все! Растрясет моментально!

Недаром когда-то он работал отпальщиком.

Совсем убитый, почернелый, согнулся на камне Бурьянов, до самых колен лицо опустил. А вокруг него стояли артельщики и молча требовали ответа.

— Знаю я это, Ефим. Не хуже тебя знаю. Да нет у нас аммонала. Не предусмотрели мы этого дела!

Все молчали, и Ефим Иванович почувствовал, что по цельной и сплоченной артели сейчас вот-вот побегут морщины раздора, как трещины по разбитому зеркалу. И это стало страшно. Потому что сейчас, когда он почувствовал себя в силах сделать нечто полезное и главное, выручающее, артельное предприятие показалось ему неизмеримо ближе и роднее, чем раньше, когда он мелькал в нем десятой спицей.

Он шагнул вперед и резонно сказал:

— Аммоналу сколько угодно на главном стане. Взять да принесть!

Засверкали озлобленные, возмутившиеся взгляды:

— Не время для смеху!

— Знает, ведь, дьявол, что на стан река не пустит!

И уже совсем спокойно, весело и уверенно решил Ефим Иванович:

— Или я послезавтра с аммоналом вернусь, или спирту за упокой души припасайте!

Человек стоял радостный. Всему миру себя объявил. Как ему не поверишь?

Загляделись на Ефима Ивановича люди. А Филатыч взволновался до слез:

— А я-то даром восьмой десяток живу? И я с тобой, сыночек, пойду, кой на что пригожусь.

Бурьянов уже овладел собой. Опять стал распорядительным и властным.