Тюрки и мир. Сокровенная история - Мурад Аджи

Но в противоречиях все-таки что-то рождалось, по крайней мере, греки задумались о собственной теории религии. В их действиях наметился новый шаг, но они вновь делали ставку на проигрышную карту… Хотя кто знает? К тому шагу их могли подтолкнуть египтяне, славившиеся закулисной дипломатией.

Словом, в 431 году по инициативе византийского императора собрали Эфесский церковный собор, чтобы принять постулаты христианства, то есть его вероисповедную опору – источник высшей истины. Однако тут же выяснилось, что обсуждать предлагали не теорию, а вопрос – греческой или египетской быть вере? Этот вопрос и маскировали политики теологическим пустословием.

Рим играл на соборе роль «третьего радующегося», любой исход событий ему был выгоден. Он ни во что не вмешивался, молча смотрел, как политики в рясах дрались за власть на Средиземном море. Папа прекрасно понимал, Византия заявляла свои права на наследие Римской империи. Католики не препятствовали, им хватало Западной Европы, на которую никто, кроме них, тогда не претендовал.

Однако дележ Средиземноморья каждая противоборствующая сторона понимала по-своему. Египтяне желали победить в богословской дискуссии, чтобы, став религиозным лидером, колонизировать Византию. «На все воля Неба», – говорили они. Их противники думали по-другому… Дискуссия разгоралась, стороны подлили масло в огонь задолго до собора.

Повод для спора нашли в словах константинопольского архиепископа Нестория, предложившего Богородицу назвать Христородицей. Здравый смысл в его предложении был. Он, Несторий, глубоко верующий, все-таки человек Востока, искал путь к Богу, нес подвиг смиренномудрия. Его беда состояла в ином: он был на поводке у светской власти, которой подчинялась Греческая церковь. Она первой и предала патриарха, завидев слабость его позиции на соборе.

Власть действительно не интересовало богословие, ей важно было возвысить свою Церковь, а с ней Византию. Как? Не важно.

Город Эфес выбрал для собора император Феодосий II, внук Феодосия Великого, тоже преданный христианству тюрк. Город связывали с Богородицей, с годами ее земной жизни. Почему? Не ответит никто, эллины любили «чудеса», были падки на них, сами и придумывали, и верили. Видимо, они желали стать избранниками Божьими – народом, среди которого Богородица провела последние годы. Вот почему им важен был собор именно в Эфесе, здесь желали праздновать победу.

Египетские епископы выстраивали позицию иначе, они знали традиции алтайской веры, знали о почитании Умай и хотели перенести ее образ в христианство, представив Богородицей, что в целом повторяло ход новаций императора Константина. В пантеоне христианства, по их мнению, Умай встала бы второй в ряду после Бога Отца. Не Христос, она, Мать. Оригинальная мысль, но как к ней подвести остальных?

Рождалась идея Троицы…

В культуре Алтая Умай – женское земное начало, она не богиня и не супруга Тенгри. Через Умай Тенгри проявлял свое божественное милосердие: посылал людям урожаи, благополучие, достаток. Поэтому тюрки изображали ее с младенцем на руках, то есть с даром Бога Небесного. Над младенцем сиял нимб и Его знак – равносторонний крест. Изображения Умай археологи не раз находили на алтайских памятниках. Издревле о ней рассказывают легенды. Это явление, причем масштабное, в культуре тюрков.

В божественном пантеоне Алтая Тенгри – Бог Единый, а остальные персонажи представлены разными его проявлениями: Ульгень, Эрлик, Умай и другие. Не боги, а воплощения, вернее, ипостаси Единого Небесного Бога. Ведь мир, включая землю со всеми ее обитателями, Его «части».

У Тенгри насчитывают 99 образов, каждый из которых имеет имя, – Ходай, Алла, Бог, Господи (от тюркского Гозбоди — «прозрение глаз») и другие. Есть и сотое имя, но его знают лишь избранные… Понятие «Бог» это целая философия Востока, она развивалась более двух с половиной тысяч лет, библиотеки посвящены ей.

Образ тюркской святыни очень подходил для спора «Богородица – Христородица» и был, по мысли египтян, тайным смыслом начинавшегося собора. Вроде бы обсуждали бессмысленность, памятуя о вечности Бога, но спорили-то о Христе, о его месте в религии. Потому что, если ввести в христианский пантеон Умай, сын отодвигался бы на третье место и идеология Византии теряла бы все. Ее шаткая концепция «бог-человек» рушилась или заменялась другой.

Очень подготовленными были египтяне, начиная теологический спор, названный потом «несторианским»… Кстати, он не окончен поныне, правда, в литературе этот важнейший богословский диалог низведен до примитивного уровня, как и дискуссия об «арианстве». Главенствует «греческая» точка зрения. Тюркский компонент спора вообще изъят.

А будет ли правый в споре, который не рождает Истину? В споре с самим собой?..

Египтян в Эфес привел александрийский епископ Кирилл. «Надо не мудрствовать, а просто верить», – любил говорить он. На сторону Кирилла встал римский епископ, который мечтал ослабить Константинополь, понимая, что пересмотр церковного учения – это пересмотр политики. «Чей Бог, того власть», – витало в воздухе Эфеса и отзывалось эхом после каждого выступления.

Но духовного спора не получилось, глубокие знания Кирилла оценили сразу. Его страстная речь вызвала растерянность у византийского духовенства. Оратору хватило двух ударных фраз, чтобы погубить Нестория, запальчивость которого здесь сослужила ему плохую службу. Сначала Кирилл осторожно назвал легкомыслием «говорить, что тот, кто прежде всех веков пребывает с Отцом, еще имеет нужду родиться, чтобы начать бытие». И потом резко добавил, что акт соединения естеств надо представлять «не так, что прежде от Девы родился человек, а после на него сошло Слово, а так, что Слово, соединившись с плотью в утробе матери, усвоило себе плоть, с которой родилось»… Возразить было нечем и некому. Все смолкли в изумлении, услышав такое.

В сущности он говорил о том же, что и его противник Несторий, разница была в неуловимых оттенках и донельзя запутанной терминологии. Так рождалась христианская философия – слова, уложенные в замысловатые узоры, отличали ее уже тогда.

Искать здесь смысл нельзя. Главное – не возражать… «а просто верить».

Спорный вопрос на соборе уладили в тот же день: никто не сказал лучше Кирилла. Самодовольные епископы разошлись на покой, разуметь и осмысливать заключительную фразу собора, а она звучала еще витиеватее: «два естества – Божеское и человеческое – соединены во Христе нераздельно и неслиянно». Как это?

Если два начала соединены в третьем, то, значит, это третье состоит из двух начал. Или – нет? Слово «соединение» подразумевает две составляющие… Кроме того, рождение есть именно начало! Или тоже нет? Множество вопросов оставил собор. Например, никто не знал, как быть тогда с Рождеством Христа? С большим христианским праздником, который приходился на 6 января?

Лишь проиграв египтянам, греки почувствовали неладное. Речь шла об их религии, значит, об их политике, и им стало не до красивых фраз. Маски были сброшены. Началась ссора. Взаимные оскорбления переросли в откровенную драку, в рукопашную вмешались солдаты, которые растаскивали дерущихся епископов, словно лихих уличных парней.

Волнения перекинулись на Константинополь, пожар восстания зардел в арианском гарнизоне столицы. И тогда Феодосий II решил покончить с истоком смуты. «Пусть Несторий прав, – заявил он. – Но это он поднял народ, с которым нет сладу. При умном дворе не может иметь успеха человек, который создает в народе настроение, опасное для трона». Византийское духовенство, втайне недовольное тем, что в его среду проник образованный чужеземец, с радостью поддержало решение императора.

Нестория, честнейшего человека, заставили отречься от патриаршего сана и после добровольного отречения отправили в монастырь, а затем в ссылку, где он скончался, не пережив унижения, голод и страшные физические мучения, которым греки подвергли его. «Бог покарал патриарха», – говорили византийцы. Но было ли то карой?

Кровью утверждали христианские постулаты. Братского согласия, о коем так много говорят западные историки, документы не фиксируют. С холодных уст политиков приходили и уходили иные «богоугодные» истины. Решения тех же Вселенских соборов иначе как политическими, сиюминутными не назовешь. Не на вечность работали они.

…Египтяне выиграли тогда духовный спор, а не Средиземноморье. И тем более не место в христианстве. Вкусив победу, они стали готовить новое сражение, чтобы развить «теологический» успех. Видимо, Дербент позволил им осмыслить и понятие о Троице, о трех ликах Бога Небесного. Эти новые знания упрочили позицию египтян.

«Единый в трех лицах», – говорили тюрки о Тенгри, имея в виду совсем иное, чем нынешние христиане. На Алтае знали сразу три Его состояния: Бог созерцающий, Бог защищающий и Бог карающий. Един в трех лицах, это так. Потому что Небо над каждым человеком одно – Бог действительно один для всех, но для каждого Он разный. Поэтому и дает каждому разной мерой, но ровно столько, сколько заслужил человек. Люди же по-разному ведут себя.