Лорд и егерь - Зиновий Зиник

«Каким законом? Мы взрослые люди. В свободном обществе. Почему?»

«Что значит — почему. Потому что у каждой нации свои законы кошерности. Евреи не едят свинины. Англичане не пьют пива между тремя и шестью. Это богохульство. Это не кошерно. Тут кошерность по времени. И нечего искать тут логики. Нету логики в религиозных установлениях. Иначе они не были бы религиозными».

«Вызывай такси», — сказал Виктор.

«Зачем? Куда?»

«Конечно же не в ночной клуб и не в бордель. Обдерут как липку. Нет, бутылку нам достанет таксист».

«Здесь тебе не Москва. Таксисты тут не продают водку».

«Кто сказал, что водку? Можно и виски. Если таксист не продает, значит, таксист знает, где продают. Некоторые профессии исполняют свои общественные обязанности вне зависимости от политических систем». Виктор вновь обрел контроль над ситуацией. «Это вы здесь закостенели в своем лицемерном следовании местным обычаям, превратились в конформистов и беспрекословно подчиняетесь лицензиям и табльдотам. Сильва, вызывай такси!»

15

Asylum

«Кто бы мог подумать, что пушкинский текст — дословный пересказ вильсоновского? „Пир во время чумы“ Пушкина — это гениально точный перевод первого акта четвертой сцены этой трагедии в стихах — „Чумного города“ Вильсона — числом в 166 стр. (из них Пушкин перевел максимум 6). В отрывке, собственно, ничего не происходит. Компания пирующих, с двумя гулящими девицами, Мэри и Луизой, молодым человеком и председателем пира Вальсингамом, поднимают тост за отошедшего в мир иной старого друга и собутыльника, бывшего „председателя“ их пиров; затем Вальсингам просит Мэри спеть шотландскую песню, потом мимо проезжает негр на телеге с чумными трупами и Луиза падает в обморок, потом Вальсингам поет свою „хвалу чуме“, появляется священник и осуждает Вальсингама, уговаривает его следовать за ним, но Вальсингам отказывается: он обречен судьбой оставаться на пиру: „Не могу, не должен я за тобой идти. Я здесь удержан отчаянием, воспоминанием страшным, сознанием беззакония моего и ужасом той мертвой пустоты, которую в моем дому встречаю“. В бреду ему мерещится его похороненная жена Матильда. Вот и все.

Каким образом он выбрал из всего переплетения эпизодов и мотивов именно сцену с Вальсингамом — неясно: то ли случайно, то ли дальше лень было читать? Жаль, что он не перевел слова экспозиции, когда герои видят Лондон как некий восточный город из страшного миража; или же строфы о том, как раскрылись ворота темницы для умалишенных и они разбрелись по городу, не понимая, на каком они свете. Но тот кусок трагедии, который выбран Пушкиным для перевода, переведен с изысканной точностью, если не считать вполне оправданных, незначительных по своей миниатюрности изменений. Но в большинстве случаев пушкинский перевод не столько изменяет, сколько стилистически подправляет Вильсона.

Кроме того, как всегда в переводе, некоторые детали становятся у Пушкина осмысленными и многозначительными, хотя в оригинале они были, вполне возможно, совершенно случайными. Например, Луиза падает в обморок, завидев телегу с чумными, которой управляет негр. Ее успокаивает Молодой Человек: „Но знаешь? эта черная телега имеет право всюду разъезжать — мы пропускать ее должны“. Так телега с негром превращается в „черную“ телегу, где „лежали мертвые — и лепетали ужасную неведомую речь“. Не отождествляется ли в уме Пушкина эта черная телега с черной каретой сыскной полиции — с Черной Марией?! Когда человека забирают под утро после обыска. И так уж ли случайно, что Луиза ненавидит Мэри (Мери — у Пушкина)? „Благодарим тебя, задумчивая Мери…“ Впрочем, я не уверен, что в России в начале 19 века употреблялся этот тюремный жаргон: Черная Маруся, Мария, Black Maria.

Драма Вильсона в целом — это эпика чумного Лондона, с вполне конкретной топографией и героями. Главный персонаж пушкинского отрывка — мистический „председатель пира“ Вальсингам — у Вильсона оказывается капитаном королевского флота, приятелем двух главных героев пьесы, Франкфорта и Вильмонта, тоже моряков. Вильсоновская драма начинается с того, что Франкфорт с Вильмонтом высаживаются в Лондоне, в районе, судя по всему, Гринвича. Они возвращаются из дальних странствий, то ли из Вест-Индии, то ли из Палестины, и Вильмонт сопровождает Франкфорта через лондонское Сити в район Олдгейт, где у Франкфорта живет мать-старушка — то есть неясно, живет она или уже умерла от чумы (выясняется, что она таки умерла). По дороге в Олдгейт перед их глазами разворачивается мрачное полотно жизни чумного Лондона. Они попадают, в частности, на пир под председательством Вальсингама, поблизости приходской церкви Олдгейт, чей настоятель — священник — тоже появляется на пиру, чтобы пристыдить Вальсингама за его развратное поведение памятью покойной матери и жены (он их явно исповедовал на смертном одре). Кроме того, Молодой Человек на пиру, раздражающий Вальсингама своими вульгарными шутками, оказывается в оригинале ирландцем; он постоянно оскорбляет священника и религию вообще. В этих нападках воинствующего атеиста на „церковных шарлатанов“, „фигляров“, „святош“ и „вралей со стихарями“ — то ли реформаторская ненависть автора к католичеству, то ли авторская ненависть к прототипам своего персонажа — ирландца. „Had yon old dotard staid but a little longer, I had read him a lecture on the Christian's outworn creed“. — „Thou in thy heart hast said there is no God, yet knowest thyself — a liar“. („Если б этот старый маразматик задержался ненадолго, я б зачитал ему лекцию насчет устаревшего христианского ученья“. — „Ты в сердце своем произнес: Бога нет, — но знаешь сам, что ты — лжец“.) Вслед за этим обменом репликами Председатель пира Эдвард Вальсингам вызывает наглеца на дуэль и убивает. (Пушкин убивает Дантеса?) Перед сценой дуэли он ищет утешения на груди у Мери, обмениваясь с ней такими приблизительно мыслями: „I swear to love thee… as a man sunk in utter wretchedness may cherish for a daughter of despair… In the breast even of this prostitute (why should I fear that word of three unmeaning syllables?)“ („Клянусь в любви к тебе… как человек, дошедший до последней черты, польщен вниманьем падшего создания… В душе даже этой проститутки (чего мне бояться слова из нескольких бессмысленных слогов?)“) Мери отвечает ему: „All names are one to me. I often love the imprecations of brutality, because, with vain contrition for my sins, I feel that I deserve them all“ („Все имена для меня едины. Мне даже нравятся эти грубые нарекания, поскольку, в тщетных муках совести из-за моих грехов, я чувствую, что заслужила еще и не то)“, и так далее и тому подобная достоевщина в предсказуемом садо-мазохистском замесе крови, религии и проституции — ну прямо со страниц „Преступления и наказания“ или „Идиота“. Все это выясняется в последней, четвертой части четвертой сцены первого действия. У Пушкина эта часть опущена. Пушкина религия не интересует как таковая. Бог есть. Но умирать от этого не легче. Пушкина занимает скорее эстетика преодоления страха смерти».

16

При дворе ее величества

Решительный поворот в их отношениях наступил тогда, когда, по инициативе Виктора, они, в поисках спиртного, уселись в такси.

В эту августовскую ночь город Лондон, остывающий после знойного дня, врывающийся декадансом огней и запахов в открытое окно такси, был великолепен. С высот Гринвичского холма собесовские комплексы многоэтажек светились окнами, как гигантские тлеющие костры. В этих вспышках было нечто тревожное; казалось, сейчас заскулят пожарные и полицейские сирены — и они действительно гудели, но не из-за надвигающейся мировой катастрофы, мора, язвы и глада; они лишь спешили разобраться в клубке жизней, слипшихся вместе в эту потную и роскошную буддийскую ночь. Сладковатый сквознячок, исходящий от неубранных помойных мешков, мешался с одеколоном поздних роз и теплой пыли — а надо всем этим витал дух выжженной солнцем травы, сена, сеновала. Лондонское такси — черный и просторный, как королевская карета, «остин», — не жужжал и не шуршал шинами, как современные шикарные авто, — дизельный мотор рокотал по старинке дорсетским выговором. Между провалами крупноблочных башен возникала вдруг, с неожиданностью фотовспышки перед лицом кинозвезды, освещенная вывеска паба — с гербом пивоварни, раскачивающимся, как флаг иностранного посольства, на ветру.

«Главное, как я понял, не попасть обратно в Гринвич», — сказал поднаторевший в местной географии Карваланов. «А то мы, западные люди, окажемся опять на Востоке».

«А то и в Советском Союзе, если таксист будет гнать с такой скоростью», — сказал Феликс.

«Главное, оказаться в винном магазине. Таков был план?» — напомнила Сильва.

«Если мы окажемся на Востоке, придется довольствоваться лишь курением табака», — сказал Феликс.

«Это еще почему?»

«Потому что на Востоке курят табак. Алкоголь потребляют на Западе. На Востоке алкоголь запрещен Кораном», — сказал Феликс.

«Неясно, почему тогда люди Востока так отстаивают идею внутренней свободы», — сказал Виктор.