Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим - Уильям Теккерей

Лишь на второй день пути — ибо ирландские дороги были в те времена из рук вон плохи и барская колесница еле-еле плелась по ухабам и рытвинам прибыли мы в Карлоу, где я остановился в той же гостинице, куда заезжал одиннадцать лет назад, когда бежал из дому, считая, что убил Квина в поединке. Как живо встали передо мной картины прежних дней! Старый хозяин, когда-то прислуживавший мне, приказал долго жить; гостиница, показавшаяся мне тогда уютной, являла следы крайнего обветшания, но вино было не хуже, чем встарь, и я пригласил хозяина распить со мной кувшин, чтобы услышать от него местные новости.

Общительный, как все его племя, он рассказал мне про урожай и про цены на рынке; и почем продавали скот на последней Касл-Дермотской ярмарке, и последнюю шутку отца Хогана, священника; и как "Белые ребята" сожгли стога у сквайра Скэнлена; и как грабители, напав на дом сэра Томаса, здорово просчитались; и кто поведет охоту с килкеннийскими гончими в следующем сезоне; и какая замечательная облава была у них в прошедшем марте; и какой полк стоит в городе; и как мисс Бидди бежала с прапорщиком Муллинсом; а также все новости по части спорта, выездных сессий суда и съезда мировых судей поведал мне сей достойный летописец от пивных бочек, не переставая удивляться, как моя честь не слышала этого в Англии или в чужих землях, где, по его убеждению, так же интересовались тем, что произошло в Килкенни и Карлоу, как и здесь. Признаюсь, я с удовольствием слушал его болтовню; в его рассказах поминутно мелькали имена, знакомые мне с давних пор, пробуждая сотни воспоминаний.

Я получал немало писем от матушки, сообщавшей мне все новости о брейдитаунском семействе. Дядюшка умер, и Мик, его старший сын, вскорости последовал за ним. Все девушки семейства Брейди покинули отчий дом, как только в нем стал заправлять старший братец. Некоторые повыходили замуж, другие вместе со своей ведьмой мамашей перебрались на жительство в какой-то богоспасаемый городишко, куда публика летом ездила на воды. Итак, Улик все же унаследовал фамильное гнездо, но уже в такой степени разорения, столь обремененное долгами и закладными, что оно потеряло для него всякий интерес, и теперь в замке Брейди, за исключением старого егеря, обитали только совы да летучие мыши. Матушка моя, миссис Гарри Барри, переехала в Брей, в приход мистера Джоулса, поближе к источнику своего духовного утешения и назидания; что же до ее сына, мистера Редмонда Барри, то он, по словам хозяина гостиницы, уехал за море, поступил на прусскую службу и был со временем расстрелян как дезертир.

Я не стыжусь сознаться, что после обеда, взяв на хозяйской конюшне крепкую лошадку, потрусил на ночь глядя за двадцать миль — навестить родное пепелище. При виде нашего старого дома сердце мое забилось сильнее. Над дверью Барривилля красовались ступка и пестик, а на вывеске стояло: "Товары Эскулапа" и рядом: "Доктор Макшейн". Какой-то рыжеволосый малый готовил пластырь на столе в нашей бывшей гостиной, небольшое окошко в моей старой комнате, когда-то сверкавшее чистотой, являло тут и там трещины и щели, заткнутые тряпками, с нарядных когда-то клумб исчезли цветы, за которыми так усердно ходила моя порядливая матушка.

На погосте я нашел два новых имени на камне, осеняющем фамильный склеп моего кузена, к которому я был более чем равнодушен, и дядюшки, которого горячо любил. Я попросил старого приятеля-кузнеца, частенько меня тузившего в былые годы, покормить мою лошадь и подсыпать ей соломы; теперь это был усталый, изможденный человек, отец дюжины ребятишек, которые носились по кузнице; нарядный джентльмен, стоявший перед ним, казалось, не будил в нем никаких воспоминаний. Я и не пытался тревожить его память до следующего дня, когда, сунув ему десять гиней, попросил выпить за здоровье Редмонда-англичанина.

Что до замка Брейди, то ворота, ведущие в парк, еще сохранились; но старые деревья вдоль аллеи были вырублены, и черные пни, торчавшие там и сям, отбрасывали при свете луны длинные тени, когда я проходил по старой дороге, густо поросшей травой. Здесь паслось несколько коров. Садовая калитка исчезла, и обнажившийся проход зарос густой чащей чертополоха. Я уселся на старой скамье, где сидел в тот день, когда был обманут Норой, и, кажется, чувства, охватившие взрослого, нисколько не уступали тем, что одиннадцать лет назад волновали рыдавшего здесь мальчика; я чуть ли не вновь готов был зарыдать при мысли, что Нора Брейди меня покинула. Как видно, человек ничего не забывает. Со мной не раз бывало, что цветок или ничем не замечательное слово будили в моей душе воспоминания, спавшие годами; а когда я вошел в дом на Кларджес-стрит, где родился (в первый мой приезд в Лондон здесь помещался игорный дом), во мне всколыхнулись воспоминания детства, вернее, младенчества: мне вспомнился отец в чем-то зеленом и золотом; подняв меня на руки, он показывал мне в окно золоченую карету, стоявшую у дверей, и матушку в цветастой робе, с мушками на лице. Неужто наступит день, когда все, что мы видели, и думали, и делали в жизни, снова молнией пронесется у нас в мозгу? Лучше б этого не было!.. Такие мысли владели мной, когда, сидя на скамье в замке Брейди, я отдавался воспоминаниям о былом.

Дверь в сени стояла настежь — так уж повелось в этом доме, сколько я его ни помню; в узких старинных окнах сияла полная луна, вычерчивая на полу причудливые шашки; звезды глядели в зияющий синевой проем окошка над парадной лестницей; отсюда можно было видеть часы над конюшней, на них и сейчас отсвечивали цифры. Когда-то в этих стойлах стояли резвые лошадки, я видел дядюшкино честное лицо, слышал, как он успокаивает собак, которые, визжа и заливаясь лаем, наскакивают на него, возбужденные ясным зимним утром. Здесь мы обычно садились на коней, и девицы глядели на нас в то самое окошко, у которого стоял теперь я, глядя на печальное, покинутое, разоренное гнездо. В дальнем закоулке здания бил в дверную щель красноватый свет, оттуда с громким лаем выбежала собака, а за ней, припадая на ногу, вышел человек с охотничьим ружьем.

— Кто там? — раздался из темноты старческий голос.

— Что, не узнаете, Фил Пурсел? Это я, Редмонд Барри!

Еще немного, и старик, пожалуй, выпалил бы в меня, — его ружье было грозно нацелено на окошко, — но я попросил его не спешить и, выбежав из дому, крепко обнял… А впрочем, вздор, не стоит на этом задерживаться! Мы с Филом провели долгую ночь в разговорах о тысяче незначащих вещей, не интересных ни для кого из ныне живущих, ибо кому из ныне живых интересен Барри Линдон!

Приехав в Дублин, я положил на имя старика сотню гиней; на эту ренту он мог прожить остаток своих дней, не нуждаясь.

У Фила Пурсела был добрый приятель, помогавший ему коротать вечера; достав с полки неимоверно засаленную и пухлую колоду карт, они засиживались за игрой допоздна: приятель этот был не кто иной, как старый мой камердинер Тим, которого читатель, верно, помнит еще в ливрее моего покойного батюшки. Тогда она болталась на нем как на вешалке, свисала ему на кисти рук и каблуки. С тех пор, хоть Тим и уверял, что чуть не наложил на себя руки после моего отъезда, он умудрился так раздобреть, что ему пришелся бы впору кафтан самого Дэниела Лэмберта или сюртук местного викария, при котором он состоял в должности причетника. Я взял бы его к себе в лакеи, если б не грандиозные размеры, делавшие его непригодным для этой службы у всякого сколько-нибудь уважающего себя джентльмена. Итак, я презентовал ему некоторую толику денег и обещал крестить у него следующего ребенка, одиннадцатого по счету со времени моего отсутствия. Нет в мире страны, где бы работа по увеличению населения велась с таким успехом, как на моем родном острове. Мистер Тим женился на горничной моих кузин, той самой, что в свое время оказывала мне доброе расположение; я счел своим долгом на другой день навестить бедняжку Молли в ее мазанке, где и увидел эту молодую женщину в неимоверно грязном затрапезе, среди кучи оборвышей мал мала меньше, напомнивших мне ребятишек моего друга-кузнеца.

Тим и Фил Пурсел, которых я так удачно встретил вместе, поведали мне последние новости о моих близких. Матушка была в добром здоровье.

— Вы приехали вовремя, сэр, — сказал Тим, — чтобы помешать прибавлению в вашем семействе.

— Что ты мелешь, дурачина! — прикрикнул я на него.

— Я хочу сказать, как бы вам бог не послал отчима, — пояснил Тим, ваша матушка, слышно, собирается окрутиться с мистером Джоулсом, проповедником.

Бедняжка Нора, как он мне сообщил, основательно потрудилась для приумножения славного рода Квинов; что до моего кузена Улика, то он проживает в городе Дублине, где ему не слишком повезло, как опасались мои осведомители, ибо он уже промотал те небольшие средства, какие удалось ему спасти после смерти моего доброго дядюшки.

Из этого я заключил, что на шею мне сядет немалое семейство! Чтобы с приятностью закончить столь удачно начатый вечер, мы с Тимом и Филом распили бутылку асквибо, — за добрых одиннадцать лет я не забыл его вкуса, — и, когда солнце уже высоко стояло в небе, расстались с самыми нежными уверениями в дружбе. Я по натуре не спесив, это всегда было моей характерной чертой. У меня ни на волос нет ложной гордости, присущей людям высокого происхождения, и, если не подвернется ничего лучшего, я стану выпивать с деревенским батраком или с простым солдатом так же охотно, как с первым вельможею страны.