Капкан на охотника - Оксана Семык

— А ведь ты, узнав про Кожина, забыла меня спросить, кто же на самом деле убийца. С каких это пор ты стала такой нелюбопытной?

И только сейчас я понимаю, что он прав. Вот это да! То ли это у меня мозги еще после асфиксии не вправились, то ли Михаил действительно для меня столько значит… Да нет… С чего бы это… Но убийца! Нам все-таки удалось загнать его в капкан!

— Кто он?!

— А вот теперь не скажу. Из вредности. Позже узнаешь. И вообще, может, это не он, а она? — и я понимаю, что теперь расспрашивать Пашку бесполезно — только еще больше туману напустит.

— Жди пока вернусь. Только не уходи никуда, — произносит издевательски Шурыгин, стоя в дверях.

Я замахиваюсь на него подушкой, готовясь к броску, но он успевает скрыться раньше.

Возвращается Шурыгин вместе с пожилой медсестрой. Она вынимает иглу из моей руки, прикладывает к месту укола остро пахнущую спиртом ватку и залепляет сверху лейкопластырем.

После её ухода я с Пашкиной помощью поднимаюсь с кровати. Хотя голова болит и кружится, а сердце сразу начинает стучать быстрее, но передвигаться я, похоже, могу.

Облачаюсь в больничный халат и, шаркая огромными тапками, выхожу из палаты в Пашкином сопровождении.

По пути я прошу Пашку приглядывать за Годзиллой до моей выписки — благо в холодильнике полно консервов, словно на случай атомной войны, а потом я все-таки делаю еще одну попытку узнать у Шурыгина имя убийцы. Но он проявляет неожиданную твердость:

— Тань, не проси. Знаешь, я ведь пообещал твоему лечащему врачу, той самой милой даме, которую я только что приводил, пока на эту тему с тобой вообще не разговаривать. Она сказала, что тебе сейчас нельзя волноваться и расстраиваться. Да и вообще, я пока не знаю всех деталей, как эти убийства происходили, но ты же знаешь, что я смогу раздобыть необходимую информацию. Немного терпения. Торжественно клянусь, что после твоей выписки я всё-всё тебе расскажу. Пока могу сообщить лишь одно: эта сволочь поймана и сейчас сидит в следственном изоляторе. Никто этого «Вениамина» до суда выпускать не собирается, не переживай. А после суда, думаю, «Веня» еще долго не увидит свободы. Вот, кстати, мы уже и добрались до реанимационного отделения.

Проникать всюду, куда другим вход воспрещён, — это один из главных талантов Павла Шурыгина. То ли он развил это своё качество на репортёрской работе, то ли именно благодаря ему стал репортёром, сейчас уже выяснить не представляется возможным, но меня на удивление беспрепятственно пропускают к Кожину.

Пашка, убедившись, что я самостоятельно держусь на ногах, проявив деликатность, остаётся ждать в коридоре.

Я вхожу в большую, выложенную кафелем комнату. Здесь, в окружении непонятных приборов лежат три больших белых кокона: забинтованные, укрытые простынями люди. Я безошибочно угадываю, который из них Михаил.

— Я к Кожину. Что с ним? — шепотом спрашиваю я пожилого врача с седой щёточкой усов.

— Вы ему кто? — отвечает он вопросом на вопрос.

Тут я вспоминаю гениальный ход Пашки, на время превративший меня в «госпожу Шурыгину», и, мысленно прося прощения у этого милого человека за свою ложь, говорю: «Жена, мы вместе в эту больницу попали».

— У него повреждена затылочная доля, — так же вполголоса отвечает доктор.

Я испуганно вскидываю руку к горлу.

— Не переживайте вы так: ему очень повезло. Будь травма посерьезнее, мог бы ослепнуть, а тут все обошлось, — торопливо добавляет врач, видя, как меняется моё лицо. — И не таких поднимали. Выпишем деньков через десять, а там месяцок-другой покоя, щадящего режима и медикаментозного лечения — и будет ваш муж, как новый. Скоро переведём его в общую палату. Вы́ходим, не волнуйтесь. А сейчас можете к нему подойти на пару минут, но не сто́ит пока утомлять его разговорами.

Я нерешительно приближаюсь к Михаилу.

Большое сильное тело выглядит сейчас таким беспомощным. На бледном лице с заострившимися чертами и опущенными ресницами печать отсутствия. Я стою и смотрю на него, боясь шелохнуться.

И вдруг Михаил открывает глаза. Какое-то время он словно смотрит сквозь меня, потом взгляд его приобретает осмысленное выражение, он несколько раз моргает, как будто что-то мешает ему видеть, и, кажется, наконец узнаёт меня.

Пересохшие губы силятся что-то сказать, но я, легонько касаюсь их пальцами:

— Молчи! Тебе пока нельзя говорить. Тебе нужен покой. Ты должен выздоравливать. Давай просто помолчим вместе. Хорошо?

Кожин медленно моргает в знак согласия и, кажется, снова проваливается в сон. Вспомнит ли он потом, что я здесь вообще побывала?

Я накрываю его руку своей рукой. Столько слов теснится сейчас на моих губах и, невысказанные, они распирают мне грудь. Врач сказала, что мне нельзя волноваться? К черту! Я волнуюсь. Я, кажется, даже пла́чу.

Глава 47

Через несколько дней мы сидим с Пашкой у меня дома, куда он только что привез меня из больницы, наконец забрав из этого царства, пропахшего дезинфекцией и страданиями.

Я испытываю огромное желание как следует отмокнуть в ванной, но еще больше меня распирает стремление узнать, кто же оказался убийцей. Побеждает все-таки привычка к чистоте.

Когда я выхожу из ванной в халате и с полотенцем, обмотанным вокруг головы, я обнаруживаю, что Пашка, удобно расположился в кресле и прихлёбывает чай с лимоном — этот прохвост нигде не пропадет и о себе всегда позаботится.

— Ну что, пора сдержать обещание? — перехожу сразу к делу, устраиваясь на диване. — Так кто убийца? Не томи.

— Давай лучше я тебе всё по порядку расскажу.

— Ладно, валяй по порядку, — соглашаюсь я.

— Сижу я, значит, в ту самую пятницу в засаде. Наблюдаю то за твоими окнами, то за входом в подъезд. Смотрю: свет у тебя зажёгся. И тут я замечаю, что не один я твоими окнами интересуюсь. Стоит мужик неподалёку и прямо-таки сверлит их взглядом. Присмотрелся я повнимательнее к мужику этому. По всем приметам он и есть наш убийца, Кожин, то есть. Я ещё больше затаился, аж дышу через раз, а мужик постоял-постоял, позвонил куда-то по мобиле раз, другой, третий, потом ещё постоял, а потом вроде как решился на что-то и вошёл в твой подъезд. Я жду от тебя сигнала, а его нет и нет. Ну, думаю, обознался, может. Сижу дальше. Тут ещё кое-кто — шасть туда же — в подъезд твой. Я уже места себе не нахожу, но жду сигнала, как договаривались. И вдруг у тебя свет погас. Тут уж я не выдержал. Понял, что надо спешить на выручку и рванул наверх. По лестнице быстрее лифта взлетел. Смотрю — дверь в твою квартиру чуть приоткрыта. Я — внутрь. Везде темно. Ну, я, ориентируясь по памяти, прямиком в комнату, где ты должна быть. Влетаю, жму на выключатель и ору, размахивая пистолетом, как оглашенный. Весь расчёт на неожиданность момента. Пистолет-то газовый. Но приём сработал. Гляжу, поднимается с колен от дивана высокий такой мужик, а на диване ты лежишь, как мне показалось, уже мёртвая. Тут я из себя вышел окончательно: «Ну всё, — ору, — ты труп! Ребята, — кричу в сторону коридора, ну, типа, я здесь не один, — я его прямо на месте сейчас грохну!» Мужик сдрейфил. «Не стреляйте, — говорит, — я сдаюсь». Я ему приказал повернуться и руки за спиной сложить. Он послушался, я его в наручники заковал и для верности по макушке слегка рукояткой пистолета припечатал. Он отключился, тогда я ему ещё и ноги связал, чтобы уж точно никуда не делся. Смотрю, на полу тот, первый, с приметами Кожина лежит с пробитой головой. Ну, думаю, что же это твориться — неужели у меня на руках два трупа! К тебе подхожу — смотрю: ты дышишь. Я кидаюсь к телефону. Первый звонок в «скорую», второй — в милицию. Пока «скорая» ехала, выяснилось, что в писателе этом тоже жизнь ещё теплится: нащупал таки я у него пульс. Врачи вас быстренько забрали, я еле успел у них узнать, в какую больницу повезут. А вот с милицией мне пришлось проваландаться несколько часов, пока оформляли всё, как положено.