Дочь Господня - Устименко Татьяна Ивановна

Вода оказалась вкусной. В меру холодной, чуть сладковатой, танцующей на языке сотнями весело лопающихся пузырьков, не уступая по насыщенности и аромату лучшему шампанскому. На душе немедленно стало светло и радостно. Всю мою сонливость как рукой сняло. Я только собиралась налить себе еще, как вдруг раздвижная дверь купе бесшумно отъехала вбок. Но это оказалась не Оливия. На пороге напряженно застыл высокий худощавый мужчина средних лет со стянутыми на затылке длинными седыми волосами. Его серые холодные глаза вперились в меня с такой пронзительностью, что я сразу же ощутила себя святотатцем, неосмотрительно совершившим что-то недозволенное. Я замерла на месте, стискивая Грааль в потных пальцах…

– Испила, значит, из Чаши-то без спросу и разрешения? – сварливо осведомился мужчина, сверля меня обвиняющим взглядом.

– Кто вы такой? – сбивчиво пролепетала я. – И что вам здесь нужно?

Но загадочный незнакомец равнодушно проигнорировал мои растерянные вопросы.

– Видать, от предначертанного не уйти, как ни пытайся! – еще недовольнее буркнул он, хмуря густые брови. – Вот ведь оно как неожиданно вышло! Но подействовало ли? А это мы прямо сейчас и проверим…

– Что? Как? – успела робко пискнуть я, забиваясь в угол.

Но мужчина не обратил ни малейшего внимания на мой очевидный испуг. Он внезапно выхватил из кармана своего черного мешковатого плаща тяжелый пистолет и, не тратя времени на объяснения, выстрелил мне в висок…

Часть вторая

Глава 1

Натаниэль богохульствовал, импровизируя страшно, витиевато и весьма эмоционально. Такие ужасные слова совершенно не подобают и обычному смертному человеку, а уж в безгрешных устах крылатого сына неба кажутся и вовсе дикостью несусветной. Но ангел не стеснялся никого и ничего, не терзался угрызениями совести, не сдерживался и уж тем более не пытался подобрать более пристойные эпитеты. Да и к чему это теперь было?

– Ужас, кошмар, все кончено… – захлебывалась рыданиями Ариэлла, уткнувшись в скомканную салфетку, сдернутую со столика купе. На коленях у нее покоился Грааль, вновь надежно завернутый в холщовый лоскут. Ковровую дорожку на полу усеивали осколки посуды и обломки немилосердно растоптанного печенья. Раздавленная упаковка мармелада жалко закисала в лужице воды «Эвиан». У закрытой двери грозно высилась Оливия, пребывающая в совершенно невменяемом состоянии. Ее сильные пальцы надежно обхватили шею седоволосого незнакомца, подняв вверх и легко удерживая на весу его худощавое тело. Мужчина судорожно дергался, силясь отыскать утраченную опору, мелко перебирал ногами в добротных ботинках и сдавленно хрипел. Разговаривать он не мог. А впрочем, что могли дать эти уже никому не нужные разговоры?

– Гад! – с ненавистью шипела Оливия, приблизив пылающие гневом зрачки к побагровевшему лицу преступника и втискивая его в створку запертой двери. – Подонок! Зачем ты это сделал?

В ответ жертва засипела еще непонятнее и отчаянно замахала связанными руками.

– Ты еще чем-то недоволен? – ангелица с нескрываемым удовольствием заехала коленом в самое средоточие мужского достоинства седовласого незнакомца. Страдалец тоненько взвыл и обмяк в ее мощных руках, обморочно закатывая глаза…

– Лив, чего ты с ним возишься? – Нат выдохся, видимо, полностью исчерпав весь набор известных ему ругательств, и теперь жаждал перехода к активным действиям. – Кончать его надо. За Сел… – и он перевел затуманенный горем взор в угол велюрового дивана.

Она лежала недвижимо, свернувшись аккуратным комочком, трогательно беззащитным и невероятно хрупким. Нежная фарфоровая кукла с застывшим прозрачно-белым лицом, наполовину прикрытым рассыпавшимися рыжими волосами. Мертвая Селестина, еще носящая улыбку доверчивого удивления на алых, не успевших посинеть губах, еще не остывшая и не закостеневшая. Гибкое тело, не утратившее иллюзию жизни – мягкое, теплое и прекрасное. Длинная волнистая прядка стыдливо прикрывала аккуратную дырочку в правом виске, из которой вытекло на удивление мало крови. Всего несколько капель…

Оливия застонала от непереносимой муки, разрывающей ее преданное сердце, и перевела вопросительный взгляд на ангела, бессильно сжимающего кулаки.

– Могу его застрелить, – на удивление спокойно предложила она. – Только ведь этот мерзавец и после смерти напакостить умудрится – все купе нам кровью зальет!

– Пофигу, убивай! – настойчиво потребовал Натаниэль, злобно ухмыляясь. Сейчас его красивое лицо с криво закушенными губами казалось отталкивающе-безобразным. Оно пугало. – Шлепни его, Лив, иначе я сам ему глотку перегрызу…

– Но за что? – горестно всхлипнула Ариэлла. – За что он ее убил?

– Это я во всем виновата! – ударилась в самобичевание Оливия. – Я опять захотела есть, отлучилась за стаканами и оставила Селестину одну. А ведь я отсутствовала не более десяти минут.

Натаниэль заскрипел зубами:

– Как бы там ни было, но этот выродок должен немедленно умереть! Это самое малое, что мы можем сделать для Селестины – отомстить за нее! Аллилуйя!

Обе ангелицы согласно закивали.

Так и не отпуская едва начавшую осознавать действительность жертву, Оливия расстегнула кобуру и вытащила «Беретту». Подумала мгновение и решительно приставила дуло пистолета ко лбу злодея, злорадно замечая обильно выступившую испарину страха. Мужчина умоляюще выкатил серые глаза и протестующе засипел. Оливия ухмыльнулась.

– Гори в Аду! – ее палец лег на спусковой крючок…

– Не надо, Лив, отпусти его! – хрипло прозвучало из угла купе.

Ангелы обомлели.

Оливия рефлекторно разжала захват, и освободившийся незнакомец, судорожно хватая воздух широко разинутым ртом, звучно шмякнулся на пол. Не доверяя собственным ушам, ангелица медленно обернулась.

Сначала она увидела белого как полотно Натаниэля, одной рукой поддерживающего лишившуюся сознания Ариэллу, а второй – безостановочно крестящегося мелкими суетливыми движениями. А потом ее панически вытаращенные глаза плавно переместились на мертвую подругу. Вернее – на ту, которая еще мгновение назад выглядела хладным и неподвижным трупом. Но сейчас Селестина эффектно восседала на упругих диванных подушках, изящно подогнув под себя обутую в сапог ногу и задумчиво склонив растрепанную голову. Левой ладонью она оперлась на пребывающий в совершенном беспорядке столик, а согнутыми пальцами правой – сосредоточенно копалась в простреленном виске. Такого противоестественного зрелища не выдержали даже закаленные нервы валькирии.

– Чур меня! – сипло выдавила Оливия, ощущая странный звон в голове и неприятный комок тошноты, поднимающийся из желудка. – Изыди, Сатана!

– Лив, ты чего, пирожных до умопомрачения объелась, что ли? – недовольно спросила недавняя покойница, вытягивая из головы пулю и с облегчением бросая ее на пластиковую поверхность столика. – А это еще что за дрянь? У меня от нее мигрень началась.

Плохо сфокусированным взглядом Оливия проводила смертоносный кусочек свинца, медленно катившийся по нежно-голубой столешнице. Окружающий мир неожиданно утратил четкость, раскачиваясь все сильнее и быстро превращаясь в хаотическую мешанину разноцветных полос.

– Мамочка! – успела напоследок выдохнуть валькирия, опускаясь точно на седовласого незнакомца, и первый раз в жизни упала в глубокий обморок.

Ранняя весна уже властно заявляла о своих законных правах, к полудню наполняя мир упоительным теплом и всепроникающими потоками хрустально-чистого солнечного света. Нежные перистые облака легко скользили по голубому небу, невесомые и праздничные, будто платье для первого причастия. Сумерки тоже были теплыми и чарующими, словно созданными для предвкушения интимного ночного свидания. Но на этом границы весны заканчивались. Ночь по-прежнему принадлежала зиме, все еще неся холод и разочарование. И если день всегда олицетворял победу светлых сил, вознося возвышенный гимн добру и справедливости, то ночь неизменно оставалась верна одной себе, без остатка растворяясь в темном колдовстве инфернальных существ, составляющих единое целое с жестокостью и Тьмой. Ночь принадлежала стригоям.