Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А - Айн Рэнд

Она вдруг поняла невероятное: этот человек виновен, знает это и хочет оправдаться, пробудив чувство вины у своей жертвы. Опустив голову и закрыв глаза, она мучилась отвращением, тошнотворным отвращением непонятно к чему.

Когда она подняла взгляд, то увидела, что он смотрит на нее с растерянным видом человека, идущего на попятный, потому что его хитрость не удалась. Но не успела поверить в это, как на его лице вновь появилось выражение обиды и гнева.

Она заговорила, словно бы высказывая свои мысли разумному существу, которого здесь не было, но присутствие которого надо было предположить, потому что обращаться было больше не к кому:

— Тот вечер… газетные заголовки… торжество… это все вовсе не ты… это Дагни.

— Заткнись, сучка паршивая!

Она безучастно посмотрела на него, никак не реагируя. Словно ее уже ничто не могло задеть, потому что она произнесла предсмертные слова.

Он всхлипнул:

— Черрил, прости, я обидел тебя. Беру свои слова назад. Я так не думал…

Она продолжала стоять, прислонясь к стене, как стояла с самого начала.

Он сел на край дивана, поза его выражала беспомощное уныние.

— Как я мог тебе это объяснить? — заговорил он тоном полной безнадежности. — Это все очень сложно. Как мог рассказывать тебе что-то о трансконтинентальной железной дороге, если ты все равно не знаешь всех капканов и подводных камней? Как мог объяснить годы своей работы, своей… А, да что толку! Меня всегда не понимали, пора бы уже к этому привыкнуть, только я думал, что ты не такая, как все, и у меня появился шанс.

— Джим, почему ты на мне женился?

Он печально усмехнулся:

— Об этом меня все спрашивали. Я не думал, что когда-нибудь спросишь ты. Почему? Потому что я люблю тебя.

Она удивилась, что это слово — самое простое в человеческом языке, всем понятное, связующее всех — не несло для нее никакого значения. Она не знала, что оно значило в его понимании.

— Никто никогда не любил меня, — продолжал он. — На свете нет никакой любви. Люди вообще лишены чувств. Я же чувствую многое. Но кого это волнует? Все интересуются только графиками движения, тоннажем грузоперевозок и деньгами. Я не могу жить среди этих людей. Я очень одинок. Я всегда мечтал найти понимание. Может быть, я — безнадежный идеалист, ищущий невозможного. Никто никогда не будет меня понимать.

— Джим, — сказала она строго и спокойно, — все это время я только и добивалась того, чтобы понять тебя.

Он отмахнулся от ее слов — не обидно, но с горечью.

— Я думал, что сможешь. Ты — все, что у меня есть. Но, может быть, понимание между людьми совершенно невозможно.

— Почему же невозможно? Почему ты не говоришь мне, чего хочешь? Почему не помогаешь понять тебя?

Он вздохнул:

— Вот-вот. В том-то и беда. Во всех твоих «почему». Ты постоянно спрашиваешь о причинах. То, о чем я говорю, невозможно выразить словами. Невозможно назвать. Это надо чувствовать. Человек либо чувствует, либо нет. Это свойство не разума, а сердца. Неужели ты никогда не чувствуешь? Просто, не задавая всех этих вопросов? Неужели не можешь понять меня как человека, а не как подопытное животное? Великое понимание выше наших слабых слов и бессильного разума. Нет, видимо, искать его просто глупо. Но я всегда буду искать и надеяться. Ты — моя последняя надежда. Ты — все, что у меня есть.

Она неподвижно стояла у стены.

— Ты нужна мне, — негромко простонал он. — Я совсем один. Ты не такая, как все. Я верю в тебя. Я доверяю тебе. Что дали мне все эти деньги, слава, бизнес, борьба? Ты — все, что у меня есть…

Черрил стояла, не шевелясь, и лишь взгляд ее показывал, что она замечает его присутствие.

«То, что он говорил о страдании, — ложь, — думала она с мрачным чувством долга, — но страдание не каприз; его постоянно терзают какие-то муки, которых он, видимо, не может мне объяснить, но, наверное, я научусь их понимать. Я должна в уплату за то положение, которое он дал мне, — а похоже, это единственное, что он мог дать, — я должна постараться понять его».

В последующие дни у нее возникло странное ощущение, что она сама себе стала чужой, незнакомкой, которой нечего хотеть или искать. Вместо любви, зажженной ярким пламенем преклонения перед героем, она осталась с убогой, гложущей жалостью. Вместо мужчины, которого стремилась найти, мужчины, сражающегося за свои идеалы, не умеющего хныкать и пускать слюни, она осталась с человеком, у которого раненое самолюбие было единственным притязанием на значимость, единственным, что он мог предложить в обмен на ее судьбу. Но это уже не имело никакого значения. Раньше она жадно ждала любой перемены в жизни; теперь занявшая ее место пассивная незнакомка походила на всех унылых людей вокруг, людей, называвших себя зрелыми, лишь потому, что не пытались думать или желать.

Однако этой незнакомке являлся призрак прежней Черрил, и призраку требовалось выполнить некую миссию. Она должна была разобраться в том, что ее погубило. Должна была понять и жила с чувством постоянного ожидания. Должна, хотя и сознавала, что пятно света стремительно приближается, и в миг понимания она окажется под колесами.

«Чего вы от меня хотите?» — этот вопрос бился у нее в голове, словно истерично пульсирующий нерв. «Чего вы от меня хотите?» — беззвучно кричала она за накрытыми столами в гостиных; «Чего вы от меня хотите?» — в бессонные ночи вопрошала она Джима и тех, кто, казалось, знал его секрет: Бальфа Юбэнка, доктора Саймона Притчетта… Вслух она этого не произносила, знала, что ей не ответят. «Чего вы от меня хотите?» — спрашивала она с таким ощущением, будто бежит, но все пути для нее закрыты. «Чего вы от меня хотите?» — спрашивала она, оглядываясь на долгий мучительный путь своего замужества, которому не исполнилось еще и года.

— Чего ты от меня хочешь? — спросила, наконец, Черрил и увидела, что сидит в своей столовой, глядя на Джима, на его растерянное лицо и высыхающее пятно на столе. Она не знала, как долго тянулось молчание; ее испугали свой собственный голос и вопрос, который она не собиралась задавать. Она не ожидала, что Джим поймет, — он, казалось, не понимал и более простых вопросов, и тряхнула головой, стараясь вернуться к реальности.

Черрил с удивлением увидела, что Джим смотрит на нее с легкой улыбкой, словно смеясь над ее способностью соображать.

— Любви, — ответил он.

Она почувствовала, что слабеет от беспомощности перед этим ответом, таким простым и, вместе с тем, таким бессмысленным.

— Ты не любишь меня! — тоном государственного обвинителя провозгласил Джим. Она не ответила. — Не любишь, иначе бы не задавала таких вопросов!

— Я любила тебя, — тихо ответила она, — но тебе нужно было не это. Любила за мужество, честолюбие, способность. Но все эти качества оказались мыльным пузырем. А пузырь лопнул.

Он, с презрением, чуть выставил вперед нижнюю губу:

— Что за убогое представление о любви!

— Джим, за что ты хочешь быть любимым?

— Какой дешевый, торгашеский подход!

Черрил молча смотрела на него.

— За что быть любимым?! — воскликнул он; голос его звенел насмешкой и лицемерием. — Значит, ты считаешь, что любовь — это предмет подсчета, обмена, взвешивания и измерения, будто фунт масла на прилавке? Я не хочу быть любимым за что-то. Я хочу быть любимым таким, какой я есть, а не за то, что делаю, говорю или думаю. Таким, какой есть, — не за тело, разум, слова, труды или поступки.

— Но тогда… какой ты?

— Если бы ты любила меня, то не спрашивала бы! — в голосе его звучала пронзительная нотка нервозности, словно он колебался между осторожностью и каким-то слепым, безрассудным порывом. — Не спрашивала бы. Ты бы знала. Чувствовала. Почему ты вечно пытаешься навесить на все ярлыки? Неужели не можешь возвыситься над этой мелочностью материалистических определений? Неужели никогда не чувствуешь… просто так, бездумно?

— Чувствую, Джим, — ответила она негромко. — Но стараюсь не чувствовать, потому что… потому что боюсь.

— Меня? — с надеждой спросил он.

— Не совсем. Боюсь не того, что ты можешь мне сделать, а того, кто ты есть на самом деле.

Джим отвел взгляд так быстро, словно захлопнулась дверь. Черрил заметила вспышку в его глазах, и, как ни странно, то была вспышка страха.

— Ты не способна любить, мелкая, дешевая стяжательница! — неожиданно взревел он; в голосе его звучало только желание уязвить. — Да, я сказал «стяжательница». Есть много иных форм стяжательства, кроме алчности к деньгами, иных и худших. Ты стяжательница духа. Ты вышла за меня не ради денег, нет! Ради моих способностей, мужества или каких-то других достоинств, которые соответствовали мерке твоей любви!

— Ты хочешь, чтобы… любовь… была… беспричинной?