Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас

Пуародо поздравил себя с прекрасным рассказом о фее, растроганной песнями трубадуров, и наградил себя немалым глотком марейля, только слегка поторопился, — Γiyvωοκε καιροv, как говаривал Питтак из Митилены, — и пролил часть вина на подбородок, и тут же с наслаждением занялся угрем, тем самым давая понять, что речь свою он закончил. Слушатели нервничали, трепетали, недоумевали; могильщики чего-то ждали. Мифологические дискурсы, безусловно, штука увлекательная, но какой-то изюминки им недостает.

Казначей Громоллар был лионец; он возглавлял большой похоронный концерн и уже много лет со смирением и преданностью носил одежды Братства. Его девиз был: «Всяк разговляется на свой манер»; а сам он больше всего любил гратен из испанских артишоков с костным мозгом, ширубльское вино и главную ресторанную улицу Лиона — Мерсьер. Он смотрел, как вокруг мерно нализываются могильщики, и точно так же нализывается прислуга, не переставая мерно крутить вертела, все были потные и красные от близости тлеющих углей, — горели узловатые виноградные корни, и огонь поддерживался истово. Зайчатина скоро дойдет до готовности, и кожа, хотя и обильно смазанная салом, лопнет; как было Громоллару не радоваться: дело дошло до рыбы — значит, и мясо не за горами! Навались дружней! Ату его! Казначей с точностью знал порядок блюд, ибо именно он, согласно мудрой традиции, засвидетельствованной с истоков Братства на Святой земле, именно он, казначей, авансом выдавал организатору трапезный взнос, который потом уплатит каждый участник, а казначей получит возмещение затрат «побо-родно», как говорилось на жаргоне похоронщиков. Так что с меню он ознакомился заранее. Громаллар, по обычаю, сидел слева от Биттезеера. Место было хорошее, грех жаловаться; всякий виночерпий поил его, как младенца на пляже, и он вливал в себя бесконечное количество того крылатого красного вина, что цепко хватает вас и уносит ввысь, словно орел ягненка — в свое гнездо, когда остальные вина лишь только утоляют жажду, ибо жажда эта неугасима, как жизнь. О неугасимости жизни Громаллар знал не понаслышке, проработав почти сорок лет на почве смерти. Он слушал рассказ Пуародо рассеянно, глотая угрей и, как и всегда на этих ежегодных пирах, досадуя, что опять, опять! Отнюдь не мыслители выходят рассуждать о Смерти, а пьяные горлопаны трендят про любовь и про всякую чепуху. Он знал, что пир все равно движется к завершению, как ночь к рассвету и новой заре: Великое перемирие, дарованное Смертью, продлится недолго.

Громоллар считал себя типичным лионцем и философом.

Громоллар так привык к подобным утехам, что ему приелись даже собственное ворчанье: пир как пир, иногда все идет ровненько, иногда кто взбрыкнет и ситуация выйдет из-под контроля, думал он, пока его чапгу наполняли снова и он снова подносил ее ко рту, чтобы со вздохом опорожнить. В голове у Громоллара всплыли стихи Боэция:

Ты хочешь виноград собрать, когда апрель

Главу свою цветами увенчает?

Плакучую бурлящую лозу не тронь рукой.

Терпенья наберись, жди осени!

И в погребе твоем

Нальет бочонком полным Бахус зелье.

Пусть всякая пора свое имеет чудо!

И всякий день имеет свой урок!

Так Бог велит и требует, не терпит

Поправок он законам Созидания.

Нарушив их обширное согласье,

Внесешь ты в жизнь смятенье и раздор.

Прекрасные стихи, нечего сказать, думал он и наблюдал, чуть отстраненно (Пусть всякая пора свое имеет чудо! И всякий день имеет свой урок!) за тем, как официанты снуют по залу с рыбными блюдами в руках. Деликатно ткнув соседа локтем, он обратил его внимание на то, что никто не выступает, чего у древних на классических пирах не бывало. Философы трендели даже под угрей. Громоллар был зануда, сноб, гордец, но прежде всего истинный стоик. Ремесло ежедневно напоминало ему: главное в жизни — правильно умереть. Достоинство, прежде всего достоинство. Мужество. Сколько раз на его глазах люди теряли лицо, вели себя неподобающе. Профессия ежедневно утверждала его в стоицизме. Он почитал Сенеку настолько, что у тебя в штаб-квартире — в похоронном бюро «Ритуальные услуги Громоллара», расположенном в седьмом округе Лиона на улице Вечного Покоя, — держал небольшие брошюры, из тех, что раздают обычно безутешным родственникам для зачитывания на церемонии прощания при похоронах или кремации, и в этих его брошюрах вместо подходящих к случаю ламентаций и парафразов из Виктора Гюго приводил отрывки из писем Сенеки к Лу-цилию: «К чему обманывать себя и признавать лишь теперь судьбу, довлеющую над тобой от века? Услышь меня (вставить имя покойного); со дня, как ты родился, ты шел к смерти», и Громоллар сокрушался, ибо никто и никогда эти его брошюры не использовал. Ну хоть бы пересказывали своими словами! «Слышь, дедуля, ты ведь знал, небось, что, раз человек родился, стало быть, и помрет, так что туда тебе и дорога!» Но Громоллар никогда не слышал таких речей в траурном зале городского крематория. Не слышал он там и рассказа про самоубийство Катона, который сам он просто обожал: «А почему бы мне и не рассказать, как он в ту последнюю ночь читал Платона, положив в изголовье меч?

О двух орудиях позаботился он в крайней беде: об одном — чтобы умереть с охотой, о другом — чтобы умереть в любой миг. Устроив дела, он решил действовать так, чтобы никому не удалось ни убить Катона, ни спасти. И, обнажив меч, который до того дня хранил не запятнанным кровью, он сказал: „Ты ничего не добилась, фортуна, воспрепятствовав всем моим начинаньям! Не за свою свободу я сражался, а за свободу родины, не ради того был так упорен, чтобы жить свободным, но ради того, чтобы жить среди свободных. А теперь, коль скоро так плачевны дела человеческого рода, Катону пора уходить в безопасное место". И он нанес себе смертельную рану. А когда врачи перевязали ее, он, почти лишившись крови, лишившись сил, но сохранив все мужество, в гневе не только на Цезаря, но и на себя, вскрыл себе рану голыми руками и даже не испустил, а силой исторг из груди свою благородную душу, презиравшую любую власть»[3].

Катон собственноручно исторгает душу из раны! Он вырывает ее, выпрастывает из тела! Exit, generosum ilium spiritum non emisitsed eiecit, прощай! Вот это храбрость. «О, Катон, — думал Громоллар, жуя кусок фаршированного угря, — о, Сенека! Ведите нас путями мужества!» И чтобы не прерывать процесс, осушил стакан красного за духовных покровителей этих великих людей.

Громоллар, воодушевленный воспоминанием о своих кумирах не меньше, чем шпионским вином, накинул тунику разума, оборонился кирасой мудрости, торжественно встал, взглянул свысока на сидящего ошую Биттезеера, затем поднял голову и с нескрываемым вызовом произнес:

«Довольно с нас сказок, довольно легенд, Пуародо. Время сказок давно прошло. Эра легенд закончилась. Нет более Гаргантюа, Мелюзины, Пантагрюзля! Полно ребячиться, Пуародо! Пора! Пора поговорить о Смерти».

При имени Черной Дамы могильщики задрожали все как один. Говорить о Смерти! Уязвленный Пуародо подпрыгнул так, словно получил яйцо «мимоза» прямо в лоб. Надо смыть оскорбление! Сказки, легенды, ребячество? Значит, так? Громол-лар что-то вякнул! Ату его, ату! Этот глупец возьмет свои слова обратно.

«Казначей Громоллар, при всем положенном тебе уважении, ты заблуждаешься. Гаргантюа — вовсе не сказка. Постыдись. Мудрость, знание — вот что такое Гаргантюа! Это тебе не клецки-нантуа».